Ричард Мейсон - Тонущие
— У меня так много работы, дорогой, — сказала мне Камилла однажды вечером по телефону. — Люди до сих пор приходят, чтобы внести последние коррективы в свои наряды. А еще, могу поспорить, ты в жизни не слышал столько разговоров об обуви. Достаточно, чтобы свести с ума непривычного человека.
Склонность Камиллы к мученичеству — на общественном и коммерческом поприще — с годами только усиливалась.
— Ты не представляешь, как это выматывает.
— Да, боюсь, абсолютно не представляю.
— Повезло тебе, что ты все музицируешь, старина. Уверена, наигрывая на скрипочке песенки, ты не тратишь и половины тех усилий, какие приходится прилагать мне, давая леди Маркхэм советы относительно подбора сумочки.
— Совершенно с тобой согласен.
— Не наглейте, молодой человек. Тот факт, что вы выиграли конкурс Хиббердсона, вовсе не делает вас небожителем!
— Угу, — соглашался я, а тем временем думал об Элле, о том, как она будет меня поздравлять.
— Кстати, — продолжала моя подруга, — в следующую среду мы с тобой идем отмечать это событие. Ровно в восемь тридцать. Я за тобой заеду. — И она повесила трубку.
Помню, что за ужином, имевшим место за несколько дней до бала, Камилла рассказывала про своих клиентов («Знаю, это ужасно нескромно, но зато так весело, а тебе можно полностью доверять»). Она полушепотом поведала, что Элла и вовсе будет на приеме не в платье, а в похожем на мужской смокинге. А еще сказала, что Сара Харкорт («Ты ведь помнишь ее, да, Джейми?») приходила к ней на примерку, но в итоге выбрала какое-то уродское, броское, красное убожество от кутюрье-конкурента.
— Так жаль, дорогой, она на самом деле хороша собой и могла бы выглядеть вполне пристойно, — прошипела Камилла с явной обидой в голосе. — Но о вкусах не спорят, верно?
От матери моя подруга узнала кое-какие подробности, касавшиеся организации вечера, и охотно сообщила их, когда принесли заказ. Склонившись над тарелкой дымящейся спаржи, я узнал, что на террасе будет разложен костер (ветры с Атлантики бывают ледяными даже в сентябре), а еще будут фейерверки, и-тепличные розы, и огромный шатер.
— В большинство комнат замка гостей не пустят, — поведала Камилла по секрету. — И это понятно: там так много ценных вещей.
Я кивнул и спросил, правдивы ли слухи о том, что на прием прибудет американская кинозвезда и привезет с собой на лайнере «Нормандия» личного парикмахера.
— Вполне возможно, дорогой. Мамочка и не такое придумает. Ты ее знаешь!
И мы вместе рассмеялись.
Говоря о вечере у Сетонов, Камилла не скрывала волнения, и в словах звучала профессиональная гордость, придававшая ее заявлениям вес, которого они были лишены в ранний период нашей дружбы.
— Можешь не сомневаться: все, кого одевала я, будут выглядеть просто сказочно, — пообещала она и попросила счет: ведь это она пригласила меня, она меня угощала в честь победы на конкурсе.
На прощание Камилла поцеловала меня и пообещала:
— Покажу тебе фотографии, когда вернусь. И все тебе расскажу.
Сожалея, что не написал Элле раньше, — тогда мы могли бы вместе насладиться праздником, — и с тоской думая, как чудесно она будет выглядеть, я вышел из ресторана и увидел, что моя подруга уже садится в такси.
— Пока! — крикнула она в заднее окошко. — Скоро увидимся. Привезу тебе кучу новостей.
— Пока, — ответил я, помахав ей рукой.
Но не Камилла первой рассказала мне о том, как прошел вечер, хотя несколько дней спустя, когда события уже стали достоянием общественности, она донесла до моего сведения детали. Не из ее уст я узнал о случившемся — судьба не оказала мне этой любезности. Я прочел обо всем на первой полосе газеты, которую держал в руках мой попутчик в жарком, переполненном вагоне подземки, спустя четыре дня после того ужина. «Лорд убит на благотворительном приеме» — гласил заголовок.
Во рту у меня пересохло, горло сжалось от страха, так как с фотографии, помещенной в центре листа, смотрел на меня отец Эллы.
Не веря своим глазам, я вышел из поезда на ближайшей станции и устремился сквозь толпу, собравшуюся на платформе, затем нетерпеливо протолкался через очередь на эскалаторе, ругая сломанное заграждение, и, оказавшись в вестибюле, сломя голову помчался к газетному киоску.
Днем, когда позвонила Камилла, я пребывал в каком-то оцепенении, не в силах поверить в случившееся.
— О боже, Джеймс! — чуть не плача, простонала она. — Ты уже знаешь?
Конечно, я знал. Да и как могло быть иначе? Сначала эта история красовалась в каждой газете, а потом все только и делали, что говорили о ней.
— Все видели, понимаешь? — произнесла с придыханием Камилла. — Она совершила это на глазах у сотен людей.
Слушая Камиллу, я почему-то думал о том, что голос ее до странности невыразителен для человека с таким талантом к украшениям речи, доносится будто издалека — в общем, совсем на нее не похоже. Я слушал ее рассказ, и мне казалось, что люди, о которых она говорит, мне незнакомы, как будто они ни сейчас, ни в прошлом не имели отношения к моей жизни.
Не сразу, далеко не сразу до меня дошло, что девушка, которую я любил, ради которой дважды пожертвовал самоуважением, девушка со звенящим голосом и обгрызенными ногтями, эта самая девушка и была центральной фигурой истории, рассказанной Камиллой.
Дочь хладнокровно убила отца на глазах у двух сотен свидетелей.
— Я не могла в это поверить, Джейми, — говорила Камилла со слезами в голосе. — И не поверила бы, если б не видела, как она это сделала. И все видели. У нее просто не было возможности сбежать.
Я просто окаменел и был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
— И вероятно, она понимала, что ей будет не уйти.
— Расскажи, что именно ты видела, — попросил я, с трудом ворочая языком.
Мне трудно заставить себя пересказать все отвратительные детали, всплывшие после убийства Александра. На протяжении шестидесяти лет я всеми силами старался предать забвению подробности суда над Эллой (как и обстоятельства смерти Эрика), спрятать их подальше в памяти, чтобы случайно на них не натолкнуться. Я не хотел помнить и с успехом сумел забыть. Сейчас я отчетливо сознаю, в каком долгу я перед Сарой: это она научила меня отгораживаться от всего, что может нарушить безмятежный покой мирной внутренней жизни.
Но теперь я должен вспомнить. Должен проделать со всем, что относится к Элле и смерти ее отца, то же, что проделал с событиями, касавшимися Эрика: открыть запертые двери, извлечь оттуда старых призраков. Человеку моего возраста тяжело совершить подобное усилие, потому что разочарование — самый болезненный из всех шрамов души. И сейчас к моему гневу примешивается жалость к себе. Судьба предложила мне возможность жить — и сразу же выхватила из рук, прежде чем я успел еще раз эту жизнь вкусить. Я плачу о человеке — он уже не был мальчиком, — который сидит словно громом пораженный, выслушивая рассказ Камиллы Бодмен о том, что совершила Элла. Мне очень хочется его утешить. Но я не могу, а если б даже и мог, что бы я сказал? Тот человек не в силах был что-либо предпринять, как-то повлиять на ситуацию. Он уже погиб, но в чем причина гибели, он не мог ни понять, ни даже вообразить.
Элла оказалась убийцей, и это все меняло. Значит, все, что мы пережили с нею, было ложью, и даже этой ложью я ни с кем не мог поделиться.
В тот вечер я отправился наверх, в мансарду, и сидел при лунном свете в уголке, где прежде сиживала Элла, слышал ее голос, видел, как поднимается к потолку дым ее бесчисленных сигарет. Я вспомнил нашу встречу в парке, объявление о ее помолвке с Чарльзом Стэнхоупом на дне рождения Камиллы, поездку в Сетон. Я представлял, как Элла откидывает волосы с глаз, как взбирается на подоконник окна, глядящего в море, и слышал, как она рассказывает о Бланш, об истории своей семьи, о Саре.
— Этот дом полон мрачных тайн, — сказала тогда она.
Я вспомнил ее испуганные глаза, когда мы втроем — я, Элла и Эрик — стояли у каменоломни, и четкий властный голос, приказывавший мне открыть Эрику правду. Казалось, я слышу и вижу все это воочию… И меня пронзило ощущение, будто рухнули чары, а женщина, которую я любил, просто исчезла, исчезла без следа. Да и существовала ли она?..
Прочитав в жарком и многолюдном вестибюле подземки газетный репортаж об убийстве Александра, я оттолкнул от себя правду. Меня поддерживала слепая вера в возлюбленную. «Нет! — вопиял мой разум. — Элла не могла убить отца, как не могла она стать причиной смерти Эрика». Но когда о происшествии на приеме в замке Сетон рассказывала Камилла, рассказывала тихим голосом, какого я никогда прежде у нее не слышал, о том, что видела собственными глазами, я понял, что ошибся. И вот, оставшись наедине с самим собой в комнате, где когда-то играл для Эллы, где совсем недавно с наивным обожанием писал ей о любви и о своей тоске, я почувствовал, как волна отвращения нахлынула на меня.
