Хулио Кортасар - Выигрыши
— Этот табак я покупаю в Буэнос-Айресе, — сказал Рауль. — На Флориде и Лавалье. Он стоит уйму денег, но я считаю, что табачный дым должен ласкать обоняние Зевса. Что вы нам посоветуете, Орф?
— Ничего, — сказал Орф, насупившись.
— Ради нашей дружбы, — сказал Рауль. — Видите ли, у нас есть намерение приходить к вам в гости почаще, к вам и к вашему коллеге с голубой змеей.
— Правильно, к Бобу. Почему бы вам не пройти с его стороны? Я не против того, чтобы вы приходили, — добавил он с грустью. — Дело не во мне, но если что случится…
— Ничего не случится, Орф, это-то и плохо. Мы будем навещать вас, а вы будете сидеть перед дверью на своей трехногой скамейке. Но давайте хоть покурим, а вы расскажите нам о морском чудовище и Летучем Голландце.
Раздраженный своей неудачей, Лопес без всякого интереса слушал их разговор. Он снова посмотрел на карты, на портативный патефон (на нем стояла пластинка Ивора Новелло) и взглянул на Рауля, который, видимо, забавлялся, не выказывая никаких признаков беспокойства. Лопес нехотя присел на край стола: может, еще представится случай добраться до двери. Орф, казалось, был не прочь поговорить, хотя продолжал держаться настороженно.
— Вы пассажиры и не понимаете, — сказал Орф. — Что до меня, я не стал бы мешать вам… Но мы с Бобом и так здорово рискуем. Как раз по вине Боба и могло бы случиться…
— Что? — сказал Рауль, стараясь расшевелить его.
«Это какой-то кошмар, — подумал Лопес. — Он не заканчивает ни одной фразы, говорит какими-то дурацкими обрывками».
— Вы взрослые люди, и вам бы надо было присмотреть за ним, потому что…
— За кем?
— За пареньком, — сказал Орф. — За тем, что приходил раньше с вами.
Рауль перестал раскачиваться на табурете.
— Не понимаю, — сказал он. — А что с ним случилось?
Орф снова озабоченно поглядел на дверь в глубине, словно опасаясь, что его подслушают.
— Да вообще-то ничего не случилось, — сказал он. — Я просто хочу, чтобы вы его предупредили… Сюда никто из вас не имеет права приходить, — закончил он почти грубо. — А теперь мне надо идти спать, уже поздно.
— А почему нельзя пройти через эту дверь? — спросил Лопес. — Она ведет на корму?
— Нет, ведет в… А корма дальше будет. Там каюта. Туда нельзя.
— Пойдемте, — сказал Рауль, пряча трубку. — Для меня на сегодня довольно. Прощай, Орф. До скорой встречи.
— Лучше вам сюда не возвращаться, — сказал Орф. — Не из-за меня, конечно, но…
В коридоре Лопес вслух спросил себя, что могли значить эти обрывочные фразы. Рауль, который шел за ним следом, тихонько насвистывая, нетерпеливо фыркнул.
— Я начинаю кое-что понимать, — сказал он. — Например, где он напился. Мне и тогда показалось странным, Что бармен дал ему столько; я, правда, подумал, что он опьянел с одной рюмки, но наверняка он выпил намного больше. И вдобавок этот запах табака… Табака липидов, черт побери.
— Мальчишка вознамерился сделать то же, что и мы, — сказал Лопес с огорчением. — В конце концов, все мы стараемся прославиться, раскрыв тайну.
— Да, но он подвергается большей опасности.
— Вы так полагаете? Не такой уж он маленький.
Рауль промолчал. Лопесу, уже поднявшемуся по трапу, вдруг показалось странным выражение его лица.
— А скажите, почему бы нам не проделать с ними того, что они заслуживают?
— Действительно, — рассеянно сказал Рауль.
— Сбить с ног, повалить. И мы давно были бы у двери.
— Возможно, но я сомневаюсь в успехе, во всяком случае на этом этапе. Орф, похоже, здоровенный детина, я не представляю себе, как бы я удержал его на полу, пока вы открывали бы дверь. И потом, у нас вообще нет никаких оснований действовать подобным образом.
— Да, это-то и скверно. До завтра, че.
— До завтра, — машинально отозвался Рауль. Лопес видел, как он вошел в каюту, а сам направился в другой конец, коридора. Остановившись, он стал рассматривать систему стальных штанг и шестеренок и подумал, что Рауль, наверное, сейчас Рассказывает Пауле об их неудачной экспедиции. Он ясно представил себе насмешливое лицо Паулы. «А Лопес тоже, разумеется, был с тобой». И какое-нибудь едкое замечание, рассуждение о всеобщей тупости. Он снова вспомнил, какое было лицо у Рауля, когда он обернулся, поднимаясь По трапу: явный страх, какая-то озабоченность, не имевшая ничего общего ни с кормой, ни с липидами. «Откровенно говоря, я ничему бы не удивился, — подумал Лопес. — Тогда…» Нет, не надо строить иллюзий, даже если его подозрения и совпадают с тем, на что намекала Паула. «Дай бог, чтобы это оказалось так», — подумал он, вдруг испытывая радость, совершенно неоправданную, глупую радость и желание. «Впрочем, я, по своему обыкновению, наверно, опять сваляю дурака», — сказал он себе, придирчиво разглядывая в зеркале свое отражение.
Паула не смеялась над ними; удобно устроившись в постели, она читала роман Массимо Бонтемпелли и встретила Рауля вполне приветливо. Налив в стакан виски, он присел к ней на кровать и заметил, что морской ветерок уже заметно позолотил ее кожу.
— Дня через три я превращусь в настоящую скандинавскую богиню, — сказала Паула. — Я рада, что ты пришел, мне надо поговорить с тобой о литературе. С тех пор как мы сели на пароход, я еще ни разу не говорила с тобой о литературе, а это не дело.
— Выкладывай, — рассеянно согласился Рауль. — Какие-нибудь новые теории?
— Нет, новые тревоги. Со мной происходит довольно кошмарная история, Раулито, — чем лучше книга, которую я читаю, тем больше она мне претит. Я хочу сказать, что мне внушают отвращение литературные изыски, а вернее, сама литература.
— Этого можно избежать, прекратив чтение.
— Нет. Мне то и дело попадаются книжки, которые никак нельзя отнести к большой литературе, и тем не менее они мне не противны. И я начинаю понимать почему: потому, что автор не заботился об эффектах и совершенстве формы, избегнув при этом публицистичности и сухого наукообразия. Это трудно объяснить, я сама не очень-то ясно все себе представляю. Я думаю, необходимо стремиться к новому стилю, и, если хочешь, мы можем по-прежнему называть его литературным, но справедливей было бы заменить это название каким-нибудь другим. Однако этот новый стиль может возникнуть только при новом видении мира. И если в один прекрасный день такое направление будет достигнуто, какими глупыми покажутся нам романы, которыми мы восхищаемся сегодня, с их недостойными трюками, главами и подглавками, с хорошо рассчитанными завязками и развязками…
— Ты настоящий поэт, — сказал Рауль, — а всякий поэт по сути своей враг литературы. Но мы, подлунные существа, продолжаем считать прекрасной какую-нибудь главу из произведений Генри Джеймса или Хуана Карлоса Онетти, которые, к счастью Для нас, не имеют ничего общего с поэтами. По существу, ты упрекаешь романы за то, что они водят тебя за нос, или, иными словами, за их воздействие на читателя посредством формы, совсем не как в поэзии. Непонятно только, почему тебе мешает то, как сделано произведение, авторские уловки, ведь нравится же это тебе у Пикассо или у Альбана Берга?
— Вовсе не нравится, просто я не обращаю на это внимания. Будь я художницей или музыкантшей, я возмутилась бы не меньше. Но дело не только в этом, меня приводит в отчаяние низкопробность литературных приемов, их непрерывное повторение. Ты скажешь, что в искусстве нет прогресса, но об этом можно только пожалеть. Когда начинаешь сравнивать, как разрабатывают какую-нибудь тему древний автор и современный, то замечаешь, что по крайней мере в описаниях у них почти нет различий. Мы можем сказать одно — мы более испорчены, более информированы, у нас более обширные познания, но шаблоны остаются теми же, женщины по-прежнему краснеют или бледнеют, что в действительности никогда не случается (я иногда немного зеленею, это верно, а ты становишься пунцовым), мужчины действуют, думают и отвечают в соответствии с неким универсальным пособием, которое одинаково применимо и к индейскому роману, и к американскому бестселлеру. Теперь понимаешь? Я говорю о форме, но если я ее осуждаю, то только потому, что она отражает внутреннюю бесплодность, вариации на скудную тему, как, например, эта мешанина Хиндемита на тему Вебера, которую мы, несчастные, слушаем в трудную минуту.
Она с облегчением вытянулась и положила руку на колено Рауля.
— Ты плохо выглядишь, сынок. Расскажи своей мамочке Пауле, что случилось.
— О, я чувствую себя превосходно, — сказал Рауль. — Куда хуже выглядит наш друг Лопес, с которым ты так дурно обошлась.
— Он, ты и Медрано этого заслужили, — сказала Паула. — Ведете себя, как глупые забияки, единственно здравый человек — это Лусио. Надеюсь, мне не надо объяснять тебе почему…
— Разумеется, но Лопес, должно быть, подумал, что ты и в самом деле сторонница порядка и laissez faire [79]. Ему это очень не понравилось, ты для него прообраз женщины, ты его Фрейя [80], Валькирия, и смотри, чем все это кончится. У Лусио, например, на лице написано, что он закончит свои дни в муниципалитете или в какой-нибудь ассоциации доноров. Ну и жалкий тип.
