Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
Долго еще вспоминал он девочку, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвенно строить из песка город.
И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конторе, на углу Буденновского и Красноармейской, он увидел ту же девушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо — чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.
Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.
* * *
Октябрь месяц, начало отопительного сезона, в жизни печников был самым беспокойным. Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они казались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удальцы, как Вова Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страшно, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдывались, начинали и кончали одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»
И вот наконец в октябре пришлось работать.
— Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело! — говорил Волчок, когда они подходили к объекту.
— Вова, только рубли эти, трояки не надо брать, — сказал Вадим.
— Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч — другое дело. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему…
Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъемщиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пить печей под газовое топливо.
— Скворечник, — сразу было сказано о доме.
Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в другое.
У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоделись.
— Бахтийка! На чердак боров разбирать, — скомандовал Волчок. — Ох, и весело было нам…
Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плавания. Выглядел он довольно замкнутым. Но когда рухнула его печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закрутил головой.
— Ну и штормяга! — сказал Волчок.
К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выбросили на тротуар.
— Пошли курить во двор.
В небольшой довольно чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.
— Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить! — таращились друг на друга.
— Бахтийка! — заорал Волчок. — Ты околел там?.
Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот с него градом. Он начал что-то говорить, оправдывая свою медлительность.
— Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтобы картошку ставили варить, — перебил его Волчок.
Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.
— Там исё коска дохлая воняет, фу…
— И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем да еще кошек дохлых нюхать приходится, — под одобрительный смех сказал Волчок.
— Есь, таварись генерал, — очень довольный поручением, отдал честь Бахтийка и пошел.
— А он так и скажет, — глядя вслед Бахтийке, сказал Волчок и закричал: — Бахтя, особенно про кошку напирай. Такого, скажи, не только в Китае — в западных странах не бывает.
— Есь, таварись генерал. Буить сделано, — радостно ответил Бахтийка.
Четверо, работавших отдельно, дружно смеялись.
— Пойду послушаю, — не выдержал один из них и метнулся вслед за Бахтийкой. Его товарищи тоже не выдержали.
— Ну как оно? — спросил Волчок Вадима.
— Хованщина.
В половине двенадцатого пришли Косяк и Матюша, оба для важности с кожаными папками под локтями. В двенадцать работники и немного поупиравшиеся Косяк с Матюшей сели за наспех приготовленный стол. На столе было две бутылки водки, две бутылки вина магазинного и графинчик красной наливки, вареная картошка, вареные яйца, салат из помидоров, огурцов, лука, колбаса, сыр.
Прислуживали им две старушки, из которых одна была дочка, а другая мама, — это у них после перерыва должна была работать тройка во главе с Волчком, — и женщина из другого крыла. Все они старались быть сердечными.
— За начало ваших газовых работ! — сказал тост Матгоша.
— Кушайте, пейте! — закивали головами старушки.
— Мы вас давно ждали. Так хочется с газом пожить. Сестре моей провели. Как барыня теперь: тепло, чисто. Надоел этот уголь. Пыль, грязь. Да хорошо, как тепло от него. А есть покраснеет, потрещит, да и все. А печки эти старые. То дымит, то как разойдется, плита красная, дышать нечем, а у меня давление повышенное.
Под ее причитания выпили, быстренько закусили и еще выпили. У Матюши глаза сделались масляные, сузились, кончик длинного носа покраснел, голый, как колено, череп вспотел.
— Но знаете, — вкрадчиво сказал он женщине, — после нашего ухода соседи, когда ругаются, уж не говорят: «Чтоб ты пропал». Они говорят: «Чтоб тебе еще раз газ провели!»
Стол взорвался горделивым смехом, старушки очень смутились, а женщина тоже рассмеялась.
— Не слушайте его, — сказал Косяк. — Ваш дом маленький, все получается, поэтому здесь мы быстро сделаем. Это когда многоквартирный, да еще с подвалами, да люди неуступчивые.
— Да, — подхватил Матюша. — Между собой не надо ругаться. Но… особенно не надо ругаться с мастерами. Только посмотрите, каких молодцов вам прислали. Они вам не только печи, черта могут сделать.
Волчок толкнул Вадима в бок пальцем.
— Здорово, сучка, излагает. Учитесь, Максимов.
Еще сегодня утром Матюша на собрании клеймил одного из сидевших за столом чуть ли не врагом народа. В течение какого-то месяца Вадима несколько раз предупреждали, чтоб с Матюшей не пИл, так как Матюша дружбы не понимает, если его раз угостишь, он потом будет доить постоянно. И по утрам Вадим не раз ощущал его прицельный, гипнотизирующий взгляд. И вот Матюша, назвав всех мастерами и молодцами, хоть утром говорил совсем другое, повернулся к Вадиму.
— Хотя бы новый наш человек. Орел, а? Каких-нибудь мы не берем.
— А новый, ваш человек получше старых, — ласково и назидательно заметила одна из старушек.
После секундного молчания сразу несколько человек выкрикнуло:
— Так он же новый, а мы старые! — и опять грянул дружный смех, причем у Матюши потекли слезы.
Это спасло Вадима от Матюшиного внимания. О Вадиме, оказывается, здесь немало знали. Волчок, в организации проработавший год, рассказывая за такими вот обедами о всяких своих подвигах, не мог не рассказать и о Вадиме. Особенно им нравилось, как Волчок и Вадим делали в Приморке ресторанную плиту и еще цыганский исход, как один придумал вытесать «конив», а другой сгубить их.
Пошли истории.
Как однажды подсобный Синюшкин ломал печь и нашел промасленную бумагу, в которой были кресты, медали и в коробочке брошь с голубым камнем. Синюшкин вышел в многолюдный двор, раздарил кресты и медали, а брошь оставил себе. Ночью за ним, дураком, приехали. И держали три дня, после чего тот даже пить бросил, чтобы кому-нибудь что-нибудь об этом деле не рассказать.
Зато другой, Коля Дружинин, нашел деньги, прочищая боров, и в чем был, как сквозанул по крышам, только его видели. Бабка прибежала, а там уже пусто. Она и в милицию, и к прокурору: три тысячи пропало! А те смеются. Ну забрали Колю, он не сознается. И никому ничего, и ему никто ничего. Умный!
Вдруг Матюша вспомнил службу сразу после войны, как на Курилах матросы офицерских жен насиловали. Матюша намекнул, что его жену тоже это самое, а куда от жизни денешься, все мы люди…
