Виктор Мартинович - Озеро Радости
Плакать начинают и Верочка с Вичкой.
— Я вам что скажу девчонки, — бодро вступает Аслан, пыхтящий за гладильной доской. — Хотите выкупить, женат мужчина или не женат, — посмотрите, как он управляется с утюгом. — Движения Аслана точны и лаконичны. Одним движением он выпрямляет рукав, проглаживает его, затем переворачивает рубашку и идет по планке. — Женатому все супруга гладит. И даже если умел что-то — через полгода уже не вспомнит. А когда мужчина холостяк — он с рубашкой обращается, как Мимино с самолетом! — Аслан широко улыбается.
Высказанное им наблюдение расстраивает одновременно и Аньку Вертолетчицу, и Вичку Есюченю, причем вторую — по непонятным причинам. Девушки пьяны: Верочка — умеренно, Ирка — сильно, Вичка — сильно, Анька — умеренно, Леночка — сильно, свою степень алкогольного опьянения Яся определить затрудняется. Они прощаются, и Аслан их снова целует по кругу: Верочку — в щечку, Вичку — в губки, Ирину — в щечку, Леночку — в губки, Янину — в щечку. Анька обнимает Есюченю — Яся внимательно смотрит на эту сцену, пытаясь увидеть в ней смыслы, которых можно было бы ожидать. Но подружки ведут себя так, будто десять классов сидели за одной партой и не расстроились пять минут назад из-за одного и того же мужчины. Усадив Вичку в такси, Яся решает прогуляться — уже утро и весна, застывшая на пороге лета. Она набирает Рустема, но он опять очень, очень, очень занят.
Янина берет себе плохой кофе в киоске и бредет по оживающим улицам. Она вспоминает фразу про «карьерные перспективы», и внезапно, без предупреждения, ей становится так мерзко, что она захлебывается от нахлынувшего ассортимента эмоций. Она вдруг понимает, что подошла очень близко к мироощущению девушек, в террариум которых заглядывала всю ночь. Она видит, что она сама — без пяти минут рептилия. Ясно, как будто оказалась на веточке, под стоваттной лампочкой, она различает каждую чешуйку своего нового облика. Осознает, как быстренько и с какой энергией превратила содержимое своего сердца в сэйл. Как незаметно для себя, подталкиваемая в спину испугом перед нанесенным государству и требующим компенсации «ущербом», навесила ярлычки с дисконтными ценами на все воспоминания, еще совсем недавно казавшиеся тканью, из которой сшито ее «Я». Как сама отнесла в комиссионку все, во что верила. Вещи, о которых не только другим рассказывать нельзя — даже себе можно позволять думать лишь шепотом.
Яся сдергивает с запястья модульный браслет «Pandora» с разными по форме и узору серебряными птичками и метко отправляет его в мусорное ведро. Она больше никому не скажет ни слова — ни про Царицу, ни про Будду.
* * *
Дома снова торчит похожий на оловянную ложку Компотов. При нем Яся чувствует себя задержанной и поэтому спешно уходит погулять. За ходьбой мысли плавно увлекают ее к бархатному уюту пинты «Guinness», подкрепленной двумя шотами «Jamesons». Не в силах противостоять, она сворачивает к родному детскому вишневому садику. Тут выясняется неприятное: поскольку сегодня — не ее смена и карточка входа-выхода не активируется, за пиво и виски, которыми, понятное дело, Янина Сергеевна планировала только начать, придется платить своими деньгами. Испорченные планы на вечер похожи на попытку самостоятельно переустановить драйвера «Windows»: начинается все просто и респектабельно — «Откиньтесь на спинку кресла и отдохните», а заканчивается всегда паникой всплывающих уведомлений о поврежденном архиве, отсутствующих файлах и необходимости обратиться к поставщику услуг. Впрочем, Яся знает жизнь с ее хаками: она подходит к Леночке, нежно берет ее за часики на броши и предлагает напиться вместе по ее аккаунту. Леночка, попищав немного свои кукольные возражения, соглашается. Но с манящего покоем и негой ирландского пива приходится по капризу провайдера переключиться на японское виски «Suntory». Они прячутся в темноте последних рядов, где их не запалит Аслан, Леночку — за тунеядство в рабочее время, Ясю — за использование клубного жидкого реквизита в нерабочее, и глушат виски. Янина с ужасом замечает, что двести виски избавляет ее от брезгливости к пресмыкающимся, с которой она недавно осматривала свою жизнь. Более того, интерьер клуба перестает выглядеть террариумом. И если это алкоголизм, то где его асоциальность? Почему он дисциплинирует и настраивает на рабочий лад? А все трезвое в тебе кричит бежать из этого Чехова?
Они за час выпивают бутылку виски без закуски, и в Ясе вдруг откупоривается откровенность: она пересказывает свои сомнения, щедро снабжая их побочными сюжетными линиями — про Компотова, про запах, который встречает в квартире, когда ты заходишь в нее, а свет уже выключен и Вичка занята, про письмо из суда, про надоевшие «Цезарь», шесть видов пиццы и филе из курицы, про то, что она пьет слишком часто и уже не может даже просто пройтись по городу без мысли уложить переживания солнечного вечера на мягкую подушку алкогольного счастья. Леночка слушает ее внимательно, а потом приобнимает за плечи и распевно произносит:
— Не унывай. Позавчера я услышала историю. Я подарю ее тебе. — Она копирует чужую интонацию: — Это самая красивая история, которую я слышала. Ее нужно вспоминать, когда тебе плохо. Когда что-то не вышло. Или, наоборот, когда получилось слишком хорошо.
Ясины глаза жжет какая-то дрянь, мошка попала в них. Она смаргивает, и щекам становится горячо.
— Был такой немецкий философ, Ницше. Однажды он шел по полю и увидел квадратный камень. Он на него сел и понял. Что космос очень большой. В нем много всяких планет. И среди планет есть и такая же, как наша. С нами на ней. И когда-нибудь те мы, которые на этой планете, обязательно будем идти по полю. И увидим этот квадратный камень. И сядем на него покурить. И все повторится. И снова, и снова. Только камень будет круглый, а день не такой дождливый. В общем, ты просто знай, что все, что сейчас происходит, — вернется. А потому нет ничего по-настоящему грустного. Ведь хорошее будет снова, а плохого удастся избежать. Не плачь!
Леночка, полагая, что ее рассказ растрогал Ясю своим содержанием, обнимает ее, прижимаясь всем своим крохотным холодным тельцем. Та отвечает ей, стискивая ее, как плюшевую игрушку. Через три дня на телефон поступает звонок от Рустема. Она отклоняет вызов, а затем удаляет его номер из записной книжки. Его самого из себя она удалила еще во время объятий с Леночкой.
* * *
Яся подает документы в магистратуру по визуальным исследованиям белорусского университета, волею Вавилонской лотереи перемещенного в Вильнюс. Она сканирует и высылает им: исполнительный лист, решение суда Фрунзенского района г. Минска по делу 2233-23-1КР и постановление суда Фрунзенского района г. Минска «О дополнительных мерах по процедуре исполнения Решения дела номер 2233-23-1КР», с уведомлением о внесении в список невыездных. Через три дня из университета приходит на удивление человечное письмо, что, с учетом ее ситуации, Управляющим советом принято исключительное решение о приеме на бесплатную форму обучения с выделением стипендии в 350 евро в случае успешной сдачи экзаменов. Она заходит в «Черри Орчард» сообщить Аслану, что увольняется. Тот встречает ее решение со спокойным снисхождением: еще один марафонец не выдержал гонки под названием «Москва». Яся бредет собирать вещи, и тут город спотыкается о ветер.
Движение останавливается, все FM-радиостанции говорят исключительно о «метрах в секунду», улицы рождают собственный звук, получаемый от трения несущихся с огромной скоростью воздушных масс о бетон и кирпич зданий. Этот свист и грохот заглушает все остальное, включая вой сигнализации тех машин, чей сон растревожен ураганом. Птицы предусмотрительно прячутся. Погода меняется каждые три минуты. Вот вам солнце; вот вам ливень, косой, бьющий в лицо со всего размаху, заползающий в ноздри и уши; вот вам короткая вспышка жары; вот вам черная туча; вот вам пролетающее химерой белое облако, успевающее показать свои пухлые бока всей Москве за какие-нибудь десять минут.
Ветер — то, чего нет. Стоя за магазинной витриной, его можно заметить только по другим предметам, которым он придает подвижность. Пробегают волны по брандмауэру. Несется по асфальту подхваченная ветром урна, оставляя за собой конденсационный след разбрасываемых пивных бутылок. Качается крона липы. Ветер прячется за этими движениями, представляя собой иную плотность все того же воздуха. Увидеть ветер человек способен лишь в вещах, мешающих ветру нестись, в качании пилонов и ситилайтов, за которые цепляется его колючее, насыщенное песком и трухой брюхо.
Его порывы делают неподвижное подвижным, а живое — неживым. Люди кутаются в плащи, отворачиваются спиной и так замирают, надеясь переждать стихию. Ветер швыряет в них сорванные с кондитерских вывески, таблички с названиями улиц, штендеры с рекламой орехового моккиато и целлофановые пакеты, похожие на грязных ангелков мегаполиса. Водители автомобилей, обнаруживая склонность металла к легкомыслию паруса, устают предсказывать, куда их занесет при повороте, и останавливаются у обочины. Все прежде недвижимое, наоборот, обретает склонность к танцу: двери кафе, стволы каштанов. Вот подпрыгивает на полтора метра над проезжей частью троллейбусная стрелка: вверх-вниз, вверх-вниз, и можно с легкостью представить себе бит, который звучит в ее ушах. По асфальту раскиданы обломанные ураганом ветки.
