Зэди Смит - О красоте
а) не считал ее опасной;
б) не боялся ее сексуальности и не испытывал ужас перед ее полом;
в) не подавлял ее умственно;
г) не желал подсознательно ее смерти;
д) не завидовал ее богатству, репутации, таланту или силе;
е) не пытался вклиниться между ней и ее глубокой привязанностью к земле, более того, любил землю сам и поощрял ее любовь к ней.
Она вышла в открытое море радости. Наконец-то, в свои пятьдесят три. Разумеется, лучшего времени для порчи собственной жизни не придумаешь. И она вступила в связь с Говардом Белси, одним из ее старых друзей. Мужчиной, никогда ее не возбуждавшим. Идеальная диверсия, думала она, оглядываясь назад. Надо же было выбрать именно Говарда Белси! Прильнув в тот день к Говарду в конференц-зале на кафедре африканистики, открыто предложив ему себя, Клер не знала, зачем она это делает. Зато она ощутила, как из задворок его существа к ней навстречу хлынули все классические мужские фантазии и мотивы — жажда новой плоти, другой жизни, стремление вернуть молодость, последняя возможность завоевать кого-то еще. Говард обнаруживал тайную, призрачную, бесславную сторону своей натуры. С таким собой он знаком не был, такого себя он считал ниже себя; Клер поняла это по настойчивости, с которой он сжал ее хрупкую талию, по неловкой поспешности, с которой он ее раздел. Желание застало его врасплох. Клер же ничего особенного не почувствовала. Одну тоску.
Их трехнедельный роман даже не пересек порога спальни. Спальня означала принятие осмысленного решения. Вместо этого, плывя по течению своего рабочего графика в колледже и встречаясь трижды в неделю после занятий, они запирались в кабинете Говарда и падали в его огромный, топкий диван, обитый нарочито английской, в духе Уильяма Морриса[55], тканью с папоротниками. Среди этой листвы они и занимались сексом, молча и свирепо, почти всегда сидя; Клер оседлывала Говарда, охватывая его торс маленькими веснушчатыми ногами. После соития Говард обычно пригибал ее тело к дивану, принуждая лечь, и, к удивлению Клер, обшаривал ее своими большими ладонями: клал их ей на плечи, на плоскую грудь, на живот, на лодыжки, на тонкую благодаря эпиляции линию лобковых волос. Словно для него это было невероятно, и он проверял, реальна ли она, реально ли все происходящее. Затем они вставали и одевались. Как это снова могло случиться? — спрашивали они, именно так или другими словами. Глупый, трусливый, бессмысленный вопрос. Между тем секс с Уорреном вновь и вновь приводил ее в экстаз и неизменно высекал слезы вины, которые Уоррен в своем неведении принимал за радость. Кошмарная ситуация, тем более что она не могла объяснить ее даже себе самой; Клер закабаляло и вгоняло в ступор долгое эхо ее убогого, безлюбого детства. Оно продолжало душить ее спустя столько лет!
Через три вторника после начала связи Говард пришел к ней в кабинет и объявил, что все кончено. Впервые оба признали, что между ними что-то было. Как оказалось, Говарда поймали с презервативом. С тем самым, неоткрытым, над которым потешалась Клер в день их второго свидания, когда Говард извлек его на свет, как заботливый, благонамеренный подросток («Говард, милый, ты очень любезен, но я вышла из репродуктивного возраста»). Слушая его рассказ, Клер чуть не рассмеялась снова — типичный Говард, жертва ненужных катастроф! Но потом стало не смешно. Он сказал, что признался в измене, сообщив жене необходимый минимум фактов. Имя Клер он от Кики скрыл. Это было мило с его стороны, и Клер его поблагодарила. Говард странно взглянул на нее. Он солгал не ради репутации Клер, а чтобы пощадить чувства Кики. На этом его короткая, деловитая речь закончилась. Он немного помедлил, переминаясь с ноги на ногу. Он был не похож на Говарда, которого Клер знала уже тридцать лет. Где тот непреклонный интеллектуал, всегда, как ей казалось, считавший ее слегка нелепой, сомневавшийся, что в поэзии есть какой-то смысл? В тот день в ее кабинете Говард выглядел так, как будто порция доброй, умиротворяющей лирики ему бы не повредила. Все годы их дружбы Клер посмеивалась над его педантичной ученостью, а он дразнил Клер ее эстетическими принципами. Согласно одной из ее старых шуток, Говард был человеком только теоретически. В колледже это мнение разделяли многие: студенты Говарда с трудом представляли, что у него может быть жена, семья, что он моется в душе и способен любить. Клер была не столь наивна: она знала, что любить он способен, и еще как, но она знала и то, что чувство в нем выражено ненормально. Что его ученый образ жизни извратил его любовь, изменил ее сущность. Конечно, без Кики он ничего бы не смог — всем его друзьям это было хорошо известно. Но брак их оставался загадкой: он книжный червь, она нет, он теоретик, она политик. Она зовет розу розой. Он зовет ее набором культурных и биологических элементов, существующих в поле взаимного притяжения полюсов природы/искусства. Клер всегда было интересно, на чем держится их союз. Доктор Байфорд осмелился предположить, что именно поэтому она в конце концов и соблазнила Говарда. Будучи сама на эмоциональном пике, она вторглась в самый успешный из известных ей браков. Что правда, то правда: сидя в тот день за столом у себя в кабинете, она увидела в сиротливом, неприкаянном Говарде порочное подтверждение своей правоты. Его вид доказывал, что в отношении интеллектуалов она все-таки не ошиблась. (Кто бы сомневался! Она трижды выходила за них замуж!) Они не ведают, что творят. Говард совершенно не мог совладать с открывшейся ему новой реальностью. Он был не в силах примирить представление о себе с тем, что он сделал. Это выходило за пределы рассудка, и значит, было непостижимо. Если Клер их связь лишь подтвердила то, что она уже знала о темных сторонах своей натуры, то для Говарда она стала откровением.
Жутко было думать о нем, глядя на его отражение в чертах Зоры. Теперь, когда причастность Клер к проступку Говарда вышла наружу, расплата из внутренней тяжбы с совестью превратилась в общественное порицание. Не то чтобы Клер боялась позора; она умела сохранять лицо в таких ситуациях, и они не особенно ее угнетали. Но на сей раз ее карали за то, что она совершила без всякого желания и намерения, и это раздражало и унижало Клер. Ее все еще дергали за нитку ее детские травмы. Судили бы тогда ее трехлетнее «я»! По словам доктора Байфорда, она была жертвой серьезного, типично женского психологического расстройства: она чувствовала одно, а делала другое. Она была себе чужой.
Интересно, думала Клер, они тоже такие, современные девушки, цвет нового поколения? Они тоже чувствуют одно, а делают другое? Неужели они всего лишь хотят, чтобы их хотели? Неужели они до сих пор объекты желания, а не, как сказал бы Говард, желающие субъекты? Вглядываясь в сидящих рядом студенток, в маячивший перед ней профиль Зоры, вслушиваясь в стихи, которые выкрикивали со сцены сердитые чтицы, Клер коренных перемен не увидела. Они так же морят себя голодом, читают женские журналы, которые открыто ненавидят женщин, режут себя ножиками в незаметных якобы местах, имитируют оргазм ради нелюбимых мужчин, лгут направо и налево. Странно, но в этом смысле Кики Белси всегда поражала Клер, казалась чудесным исключением из общего правила. Клер вспомнила время знакомства Говарда с женой, Кики тогда училась на медсестру в Нью-Йорке. Она была фантастически, неописуемо красива, но еще сильней, чем красоту, излучала первозданную женственность, которую Клер воспевала в своих стихах: естественная, прямодушная, могучая, непосредственная, полная настоящих желаний. Богиня современности. Она не принадлежала к ученому кругу Говарда, но была политически активна и отличалась четкостью, искренностью взглядов. Тогда это называли не феминизмом, а вуманизмом[56]. Для Клер Кики не только служила подтверждением человечности Говарда, она была доказательством того, что в мире появился новый тип женщины — долгожданный, обещанный. Не будучи близкими подругами, Клер и Кики всегда испытывали друг к другу теплые чувства, — это Клер могла сказать открыто. Она никогда не думала о Кики плохо и не желала ей зла. Тут Клер очнулась от своих размышлений, наведя на резкость черты Зоры, которые снова стали лицом человека, а не размытым цветным клубком личных мыслей. Последний внутренний трюк Клер не давался — она не могла представить, что думает о ней Кики сейчас. Чтобы представить это, надо было стать сверхчеловеком, Калибаном{32}, извергнуться за пределы жалости. Но никто не может выпрыгнуть из себя.
У сцены царила суматоха. Следующие исполнители ждали, когда Док Браун кончит их представлять. Их была целая толпа, девять-десять парней из той породы мальчишек, что шумят втрое больше, чем ожидаешь от такого числа людей. Стоя на ступеньках, они толкали друг друга в плечо и пытались добраться до стоек с микрофонами, которых было штук пять, на всех не хватало. Среди ребят был и Леви Белси.
