Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
вспомнил харьковчанин строчки любимого поэта Анны Моисеевны Александра Межирова. Точнее, Анне Моисеевне нравилось одно стихотворение Межирова:
часто завывала Анна Моисеевна, с умилением узнавая в злой и умной — себя. И вот скульптор Эрнст стоит перед юношей. Синие штаны, вымазанные в гипсе, синяя майка. Сильный, но бесформенный торс. Очень подвижные, вместе с верхней губой ходящие под носом небольшие усики.
Эрнст — звезда культуры нового типа. Больше известны скандальные истории, связанные с ним, чем его работы. Последний скандал: Эрнст отказался слезть с лестницы, чтобы пожать руку явившемуся к нему в мастерскую Жан-Полю Сартру. «Я работаю». Так, во всяком случае, утверждает молва. По другой версии той же истории — Эрнст послал Сартра на хуй. Обе версии нравятся «всей Москве». Так как Эрнст — наш человек, то получается, что это мы, московская контркультура, послали на хуй их Сартра. Пренебрежительно отказались сойти с лестницы, где мы работали. Их Сартр потоптался у подножья лестницы и ушел. Мы победили.
Экс-харьковчанин, шпионом наблюдающий Москву, и наш, и не наш в одно и то же время. Он не понимает, почему нужно было глупо стоять на лестнице, когда к тебе явился столь известный в мире человек. Почему не спуститься, чтобы удовлетворить хотя бы собственное любопытство. Бах тоже считал историю глупой и заметил, что Сартру следовало трясануть лестницу, чтобы Эрнст «свалился с нее на хуй».
Ради «своих» скульптор слез с лестницы.
— Приветствую вас, ребята! Привет, Виталик!
— Эрнст, познакомься: Эдик Лимонов, о котором я тебе говорил. Охуительный поэт!
— Я извиняюсь, у меня руки грязные. — Скульптор отер руку о брюки. Сильно пожал руку поэта.
Сильность Эрнста юноше понравилась. Кокетство — нет. Обычно работяги кокетливо пугают грязными ручищами интеллигентов. Но он-то не интеллигент. Лишь несколько гипсовых крошек прилипли к руке поэта.
— Я очень занят, ребята, так что я с вами минут пять посижу и полезу наверх. Хорошо? Борька, ты, пожалуйста, отшлифуй мне бок! — сказал скульптор вышедшему из месива белых мышц юноше в резиновых сапогах и лыжной шапочке. — Идите, ребята, за мной!
Скульптор втиснул ступни в забрызганные каплями гипса туфли со смятыми задниками и повел их меж снежных полуфабрикатов. За некрашеной дверью оказалась белая комната с тахтой, радиоприемником, магнитофоном и книжной полкой.
— Садитесь куда придется.
Пять минут обернулись тремя часами. Эрнст говорил с видимым удовольствием, как будто несколько месяцев просидел в одиночной камере. Говорил о «пидарах» из Московского союза художников, о том, что его дантист лечил зубы Че Геваре и все зубы Че оказались гнилыми. Эрнст объявил об этом со злорадной ухмылкой. Говоря о войне, он снял майку и, повернувшись спиной, показал глубокие впадины ранений. Оставив войну, заговорил о правительстве. О бывшем «хозяине» — Хруще и о нынешних «пидарах». О том, что Хрущ извинился перед ним, Эрнстом, совсем недавно за разгон, который он устроил художникам и ему, Эрнсту, лично, в 1962 году на выставке в Манеже. Из сказанного скульптором возникала страннейшая картина мира, где все элементы и стихии — правительства, МОСХ, фашизм, Че Гевара, Хрущев и сын Хрущева Сергей («Он часто ко мне заходит», — небрежно швырнул Эрнст) вертятся мелкими подсобными планетами вокруг одной большой ярко раскаленной Планеты — Солнца по имени Эрнст Неизвестный. Создавалось такое впечатление, что Вторая мировая война произошла для того, чтобы Эрнст Неизвестный стал лейтенантом и пропал без вести, что Хрущев пришел к власти, чтобы накричать на Эрнста Неизвестного, и был отстранен от власти за то, что не понял Эрнста Неизвестного. И теперь он пьет и, размазывая слезы по лицу, кается перед Эрнстом Неизвестным. А Данте написал свою «Божественную комедию», чтобы Эрнст смог проиллюстрировать ее.
Скульптор показал им несколько самодельных альбомов с иллюстрациями. Листы были склеены гармоникой, как детские книжки-раскладушки. Разглядывая мясные массы и фантасмагорическое смешение торсов, конечностей и частей машин, провинциал замечал время от времени на себе пытливый кошачий взгляд скульптора. «Неужели его интересует, что я думаю о его рисунках, — удивился поэт. — Окруженному Хрущевыми и Сартрами, не дрогнувшей рукой черкающему иллюстрации к Данте, что ему мнение двадцатипятилетнего поэта, только что явившегося из провинции?»
Поэт, стесняясь, навязал Эрнсту сборник «избранных» стихов, и они вышли. По их инициативе. Во дворе о них ударилась, оглядывающаяся и озирающаяся, группа людей во множестве пар очков, в коже и дыме трубок.
— Неизвестни? — схватила Стесина за руку рыжая женщина.
— Видишь дверь, рванина? — Он чуть развернул рыжую за талию. — Вот туда и дуй. Там Неизвестни. Поняла?
— Пасибо! — Радостно подпрыгнув, рыжая устремилась к указанной двери. За нею, галдя на нескольких языках, рванули ее спутники.
— Иностранцы к Эрнсту, — уважительно прокомментировал Стесин. — Сейчас купят несколько рисунков или гравюр. Во как надо, Лимоныч! Эрнст дорого свои рисунки продает. Потом можно ни хуя не делать с целый сезон. Мне бы добиться такой известности! — Стесин вздохнул. — А всего-то дела… Ты знаешь, Лимоныч, почему Эрнст так известен на Западе? Хрущев на него кулаком стучал, после выставки в Манеже обозвал, говорят, его «педерасом», и, пожалуйста, мировая слава! Опоздали мы родиться, Лимон. Всего лет на пять бы раньше родиться!
— Однако он не на пять лет нас старше, а на все двадцать. Если он в войне участвовал, то какого же он года? А он правда без вести пропавшим считался, Талик?
— Война, Лимон, меня ни хуя не интересует. В Манеже в 1962 году нужно было выставиться, вот что! Все, на кого Хрущев тогда накричал, кого на хуй послал, стали знаменитыми людьми. Такую рекламу им сделал!
— Получается, Виталик, что человек сделал карьеру на том, что вначале его послали на хуй (Хрущев), а впоследствии он послал на хуй (Сартра).
— Га-га-га! Га-га-га! Лимон, милый ты человек, а ведь правда, Эрнстова карьера с хуями связана. Га-га-га! — Стесин остановился и поглядел на приятеля с подозрением. — Он что, тебе не понравился?
— Почему ты так решил? Понравился. Энергии в нем — хоть воду кипяти на человеке. Трепло он только, по-моему. Неужели все эти истории с ним происходили?
— Подвирает немного. Он, как эта болезнь называется, бля, забыл, мне Гробман говорил… а — «мифоман», вот! Однако я к нему прихожу, Лимон, не сказки его слушать, а энергией от него заряжаться…
— От тебя самого можно энергией заряжаться. Орешь и пенишься. Куда тебе еще энергии… Слушай, а что ты думаешь о его работах?
— Гениальный скульптор! Не хуже Генри Мура!
— Я серьезно, Виталик. Что ты, на хуй, все у тебя гении.
— Я не виноват, что мы живем в эпоху, когда гениев целое созвездие.
— Ну да, и все они по счастливому стечению обстоятельств собрались в Москве.
— Эрнст с Урала, как Ворошилыч. Родился в Свердловске. И мама у него еврейка. Эрнст — жид, как и я. Наш брат, жид, — очень талантливая нация, ты замечаешь, Лимон?
— Что ты орешь на всю улицу: «Жид! Жид!»
— Лимон! Ты и Ворошилыч — исключения из правила. Хохлы. А в основном все гениальные люди в Москве — жиды. Я, Гробман, Кабаков, Янкилевский, Эрнст, Вейсберг, Миша Швацман, Сапгир, Рабин…
— Виталик, ну что ты пиздишь. Алейников — не еврей, Холин — не еврей, Айги — чуваш, Ситников — русский… Чего пиздеть зря!
— Все, все — жиды! Да здравствуют жиды! — заорал Стесин. Его обычный прием. Когда у него кончаются аргументы, он пытается победить глоткой. Прохожие на проспекте Мира испуганно обернулись на пару странных юношей. Стесин сменил тогда уже полосатый костюм на стеганый. Полиэстеровые узкие брюки и куртка были сделаны в Швейцарии для катания с альпийских гор. В Москве костюм служил Стесину и летом, и зимой. Поэт — длинно-густоволосый, в черном. Впечатление складывалось такое, будто два актера после спектакля, не переодевшись, вышли в город и прогуливаются. То, что они не из самой распространенной советской действительности, — сразу ясно, однако они равноправно принадлежат той эпохе. Не только густобровый Брежнев, космонавты и советские танкисты, высунувшиеся из люков в Праге, но и они — бледные, наглое меньшинство. (Наглое от того, что меньшинство?)
