Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
— Мне его мышцы не очень, честно говоря. То есть я не против мышц и даже за, но как-то по-домашнему все это выполнено. Грубовато, не знаю, уместно ли такое слово, неэлегантно.
— У Эрнста, хоть он и член Союза, на бронзу денег нет, — сурово сказал Стесин, будто это поэт был виноват в том, что у Эрнста нет денег на бронзу. — А в гипсе выполненные скульптуры выглядят всегда хуевее… Ты, Лимон, вообще-то своих критиковать не должен! Понял? — Стесин остановился на троллейбусной остановке и прислонился спиной к столбу. — Эрнст — наш лидер, можно сказать! Во всяком случае, один из наших лидеров. Ты лучше Вучетича критикуй, понял?
— Бог мне лидер! — ответствовал заносчивый юноша, возмутившись в который уже раз в жизни засильем коллектива. Оказывается, и у паршивых овец, сбившихся в стадо, быстро создался свой коллектив, и следовало, оказывается, опять подчиняться его воле, пренебрегши своими индивидуальными пристрастиями.
— Эрнста я не критикую, а высказываю легкое подозрение. Тебе только. Вучетича же работы я плохо знаю. А вот то, что он сделал в Сталинграде, мне нравится. Охуенно, когда живые танки в стену вмонтированы. Монументальный фашизм, говорят, ну и пусть, но ведь здорово! А Эрнст разве с его мышцами и торсами не к фашизму тяготеет? Если разница между ними только в том, что одного изругал Хрущев, а другого похвалил, то мне на скандалы положить, мне объект искусства подавай!
— Поехали, теоретик хуев, я тебя борщом накормлю. Зайка приготовила.
Стесин запрыгнул в троллейбус. Поэт последовал за ним. Никогда еще теоретические разногласия не разругали поэта с оппонентами до степени отказа от пищи. И тем паче столь редкой для среды, в которой общается наш герой, как борщ.
С Эрнстом он стал общаться. Ездил к нему заряжаться энергией, так никогда и не приняв до конца его скульптур и рисунков. Иной раз Эрнст оптом закупал у поэта десяток сборников, чтобы продавать и дарить их своим влиятельным и именитым друзьям. Через Эрнста стихи Лимонова попали к братьям Стругацким, уехали в Армению и Грузию.
Однажды, выходя из мастерской Неизвестного, поэт увидел большелицего человека в макинтоше и синей допотопной фуражке. «Сын Хрущева!» — толкнул его локтем спутник. Председательско-колхозная фуражка эта, такие возможно было увидеть разве что в фильме «Кубанские казаки», настолько поразила поэта, что перекочевала позднее в стихотворение «Колхозное». Сын Хрущева его не поразил.
7
«Шиз» в Москве оказалось куда больше, чем в Харькове, и каких! О, какие в Москве обнаружились замысловато-бесподобные «шизы»!
К Ситникову его привел Андрюшка Лозин. Немаловажный персонаж в жизни нашего героя, Андрюшка, еще не опушенный первой бородой, был представлен ему полосато-костюмным Стесиным. Андрюшке было двадцать лет, он проживал один в двухкомнатной квартире (Андрюшкина мама служила доктором в советском посольстве в Бухаресте), и гангстер-меценат рекомендовал Андрюшке взять к себе поэта. Андрюшка уважал Стесина, он послушался и поселил поэта, лишившегося в тот период жилья, к себе. Жил он на севере Москвы, рядом с речкой Яузой. Только екатерининский акведук разделял Андрюшкин квартал домов от алейниковского квартала, а третьим углом создавшегося треугольника служил дом Стесина. Соседство скрепило компанию еще туже. Через две ночи на третью Андрюшка ходил дежурить на расположенный неподалеку грязный заводик, он был фельдшером, а в остальное время учился живописи. Учился он у Василия Яковлевича Ситникова.
В этом месте следовало бы проиграть фривольную музыкальную пьесу, соответственно взятую из времен, когда импрессионисты постигали искусство живописи в различных развязных академиях, рассеянных по Парижу. Или же воспроизвести канканы и кикапу начала двадцатого века, когда кубистические ученики учились у нескольких сумасшедших живописцев разбивать материю на плоскости. Василий Ситников выглядел монструозно-странной личностью даже на фоне Москвы 1960-х годов. Голым до половины мохнатым сатиром в тренировочных штанах (пояс их сгнил, и резинка, отделившаяся от штанов, была подколота к мохнатой кромке дюжиной булавок) носился Ситников по коридорам пустого дома на Малой Лубянке, из кухни в комнаты и обратно. Жильцы покинули дом давным-давно, и лишь Ситников, презрев не какой-нибудь там ЖЭК, но грозного претендента на дом — соседа кагэбэ (в Великую Отечественную он точно так же презрел военный трибунал, закосив на сумасшедшего. Не желал идти умирать!), — гонял по скрипучим паркетам дома. Васька второй год не желал выселяться и сопротивлялся кагэбэ, намеревавшемуся разместить в доме сверхсовременную новую телефонную станцию. Васькины ученики сидели за мольбертами в самых неподходящих малоосвещенных углах, под сушеной ветошью, платьями, полушубками и подобной старой дрянью. Васька, как и Алёна Басилова, обожал рыться в помойках. Ученики — это несколько дохлых московских бледных девочек из хороших семей («Будущие Марии Башкирцевы!» — смеялся Васька), полумордвин зеленого цвета — дворник с достоевской фамилией Мышков, бритый наголо «буддист» — бывший рабочий Егоров, ситниковская подруга — девушка Лида (лет на тридцать-сорок моложе Васьки)… Плюс еще с полдюжины приходяще-уходящих задохлостей, горбунов, неожиданно уродливых типчиков с портфелями. Вся эта «нечисть», как, гогоча, называл их сам Васька, впрочем, тотчас же рассыпалась в разные стороны при появлении иностранцев. Суров был Васька, когда появлялись в полутемном хаосе коридора робкие посетители. Суров и к ученикам, не догадавшимся вовремя унести ноги, суров и к иностранцам, недостаточно щедрым или недостаточно ловко совершающим ожидаемые от них операции. И, темные, глядели со стен на все это Васькины весьма пожилые иконы.
«Что жопу отставила? Покупай или уходи!» — говорят, закричал Васька на жену ни более ни менее как самого американского посла, слишком долго, по его мнению, вглядывавшуюся в картину, изображающую Ваську, мочеиспускающегося посередине жаркого желтого пшеничного поля. Васькиным телескопическим способом написанная, как бы сверху с дерева или вертолета увиденная Васькина голова, и особенно струя Васькиной мочи, были изображены необыкновенно искусно. Реалистически раздробленные на мельчайшие искры, мириады микрокапель Васькиной мочи сквозь солнечный день опускались в пшеницу — народное богатство. Не нам судить человека, которому принадлежит изречение «Вася-Туча никогда не закроет Васю-Солнце». Мы не опустимся с тобой, читатель, до осуждения его манер. Мы не из тех, кто морализирует, не так ли? Позволим лишь подчеркнуть здесь еще раз, и пусть остолбенеют квадратноголовые политические обозреватели по эту сторону Берлинской стены, что Васька успешно сопротивлялся могущественному соседу кагэбэ более года и продолжал жить в доме на Малой Лубянке, невзирая на то, что мимо него уже тянули кабели и носили сверхсекретные микрокомпьютеры или что там… А вы говорите, тоталитарный режим! Кагэбэ, получается, не мог полтора года выселить живущего через пару стен от знаменитой Лубянской тюрьмы бородача-дезертира! Я нисколько не утверждаю, что Лубянская тюрьма пуста, товарищи, я лишь объясняю, что и тогда, как и сейчас, советская действительность была полна парадоксов.
Ученики, старательно пыхтя, рисовали рекомендуемые Васькой простейшие формы: яйца и теннисные или пинг-понговые шарики. Голый по пояс, дожевывая на бегу пожираемую им за занавеской (из деликатности перед всегда голодными Мышковым и Егоровым-«буддистом»?) курицу, останавливался Васька Ситников, донской станицы урожденный казак, за спиной ученика или ученицы и орал: «Почему у тебя фон весь перекривило, пиздюк крахмальный (вариант: „пизда крахмальная“)?»
В перерывах между «выдрачиванием» шариков («Дрочи еще!» — кричал Васька, неудовлетворенный результатом) ученики и нечисть жадно курили и заводили разговоры о Штейнере, антропософии, госпоже Блаватской и Гурджиеве, о тибетской разновидности буддизма, о чертях, ведьмах, гномах, троллях, херувимах и серафимах. В рембрандтовском освещении квартиры на Малой Лубянке такие разговорчики звучали особенно убедительно, как рассказы о черной руке, сообщаемые детям дошкольного и младшего школьного возраста старшей сестрой в отсутствие родителей. Время около полуночи, и дети боятся посмотреть на потолок, вдруг на нем действительно проступило кровавое пятно.
