Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
Лицо Баха сияет. Маленький тигр навечно записал экс-друга во враги. Посему любое поругание в адрес врага его радует. К тому же они оба художники и оба модернисты. Бах соревнуется с Брусиловским, как Эд — с Алейниковым. Однако Эд считает, что маленький тигр слишком далеко зашел в своем отрицании земляка. Ирочка и Вагрич утверждают, что Толя украл у Баха эмалевый метод. Эд мало верит в это.
— Постукивает, постукивает Анатолий Рафаилович! Говорят, что кагэбэ взял его на горячем — замел на валютно-иконной операции и предложил закрыть дело в обмен на стукачество.
— Кто это может доказать, Бах? — вступился Эд за Брусиловского. — Ты что, видел бумагу, где Толя подписался, что продает свою душу кагэбэ? Обо всех время от времени ходят такие слухи. Все, получается, стучат. Не исключена возможность, что сами кагэбэшники слухи распространяют, чтобы их больше боялись и чтоб все друг друга боялись. На кого стучать-то? На тебя? На меня? А что мы такое делаем? Пиздим, сидя на кухнях? Станет тебе кагэбэ обращать внимание на демагогов, нужны мы им! Пиздят, пиздят, тот — агент и этот — агент. Даже про безобидного Алейникова мне недавно кто-то намекнул, мол, ты с ним дружишь, будь осторожен! Надо же.
— Ты дружишь с Вовкой? — оживился пионер. — Мой старинный кореш. Сейчас мы разошлись, но в свое время немало соли вместе сожрали. Он все еще с этой девочкой живет? Как ее?
— Наташей?
— Да-да. Такая, на француженку похожая, девочка. Я еще когда-то за ней приударить пытался, но конопатый ее у меня отбил.
То, что Губанов в легендарные времена рождения СМОГа пытался ухаживать за Наташей, Алейников Эду никогда не рассказывал. Сравнив Наташу с француженкой, Губанов, очевидно, хотел подчеркнуть, что Наташа девочка тонкая и красивая.
— Лёня, я хочу тебе свой коллаж подарить. — Бах развернул газету. Усатый тип, забинтованный во многих местах, со всеми возможными переломами членов протягивал букет роз такой же израненно-забинтованной женщине, стоящей одной ногой на сиденье одноколесного велосипеда.
— Занятная штука. Спасибо. А что это значит? — Лидер самого молодого общества гениев взял коллаж и вгляделся.
— Ничего не значит, — сказал Бах. — «Опус 96» называется. Я нумерую серии.
— Я бы назвал это «Вручение цветов жертвой автокатастрофы жертве аборта». — Губанов засмеялся и пригладил гипсовый чубчик. — Спасибо!
В этот момент он был похож на заводского парнишку, которого друзья затащили на выставку западных модернистов в Манеже. Он гигикает, прикрыв рот ладонью, неудобно перед товарищами, сочтут еще, что он не понимает искусства, но смешно уж очень. Вообще-то он думает о том, как после выставки вся компания отправится в «Вино», дабы обмыть посещение культурного мероприятия. Эд подумал тщеславно, что обладает очевидно куда более передовым культурным сознанием, чем кунцевский пионер. Коллажи Баха ему нравились или не нравились, но недоуменного смеха не вызывали. Были ему понятны.
— Может, выпьем, парни? — Пионер с тоской поглядел в окно, где колыхались верхушки деревьев.
— Ни за что. Через мой труп, — сказала Рита. — Не смейте. Лучше почитай нам стихи, Лёня! — Рита нервно пригладила комсомольскую гривку волос.
— Одно другому не мешает. А, парни?
— У них все равно нет денег. А я обещала твоей маме. Лёня, я уйду! Рита встала, сердитая. Крепкие босые ступни девушки несколько раз прилепились и отлепились от паркета. Эд подумал почему-то о том, что исчезающие под край платья ноги Риты продолжаются вверх и соединяются в темноте под трусиками. Говорят, женщин бреют перед родами… Ребенок же, говорят, расширяет им дырку, отверстие, и оттягивает, когда сосет, груди. Оттого много рожавшие негритянки расхаживают с грудями, свисающими им на живот.
— Мы не будем пить, мама, не боись. Выпьем в другой раз, парни, не станем огорчать маму… Давайте, я вам зачитаю.
Пионер прикрыл глаза и зашлепнул висок ладонью.
4
Обратно они ехали на полупустом речном трамвае. Вначале берега были зеленые и неодетые в гранит, деревенские, но постепенно пейзаж сделался серее и скучнее. Облако мошки время от времени спускалось на харьковчан, стоящих на палубе у перил. Разумеется, они говорили о Губанове.
— Странно… Когда он начал читать, голос у него сделался таким вдруг старушечьим.
Эд плюнул в воду, и плевок, приводнившись, быстро отдалился, остался колыхаться крошечным брюссельским кружевом на мутной, кунцевской или уже филевской воде Москвы-реки.
— Здорово, конечно, читает, но сильная манера мешает восприятию самих стихов. Я так и не смог пробиться к тексту сквозь манеру чтения. Хорошо бы глазами посмотреть.
— Я могу тебе дать. У меня целая пачка Лёнькиных стихов. Страниц пятьсот, а то и больше, — сказала Рита.
— Когда же он успел столько написать? Он моложе тебя, Эд… Ты знаешь, его рисунки похожи не на басовские, я ошибся, но на рисунки нашего Алейникова, вот что!
— Одна и та же среда, наверное, причина. Вместе формировались, общались, влияли друг на друга. Как мы. Ты же на меня повлиял: и любовью к примитивным стихам заразил, и сюрреализмом…
Эд облокотился на перила и задумался. Ни берега Москвы-реки, ни вода, ни десяток-другой пассажиров речного трамвая его не интересовали. Он взвешивал стихи лидера СМОГа и свои на невидимых весах. Чаша со стихами лидера перевешивала в этот момент. Эд обнаружил, что губановский городской, очень московский (в прочитанных стихах метались Новодевичий монастырь, Потылиха, Бережковская набережная, Окружной мост среди апостолов, церквей, колоколов и свечей) трагизм затягивал тяжелее его общемировых, не связанных ни с Москвой, ни с христианством стихов. Его, Эда, стихи, как бы висели в воздухе, не принадлежащие ни времени, ни месту… Однако стихи лидера, Эд сумел понять это с трудом, преодолев очарование талантливого чтения, оказались крепко разбавлены словесной водой. Каждое представляло из себя как бы пухлый, неряшливый рифмованный доклад. С воплями, с криками, с шепотом, с отступлениями, со многими темами. Губанову требовалось полсотни, а то и сотня строк, чтобы достичь результата, которого, он, Эд (тут харьковчанин независимо сплюнул в воду Москвы-реки) умел достичь десятком. Интонацией, поворотом сюжета, парой деталей. «Ну мы еще посмотрим, кто кого…» — пробормотал он себе под нос и возвратился в реальность.
Как справедливо заметил один непрофессиональный, но зоркий критик десятилетием позднее, анализируя не стихи, но прозу нашего героя, Эд Лимонов всегда был прежде всего человек иерархический, то есть индивидуум, родившийся с гипертрофированным уважением к состязанию, к номерам поэтических атлетов, к старту и финишу. Он обожествлял по сути дела лишь одну женщину — бронзовую статую победы. Но дабы обладать дамой, следовало победить соперников.
А так как наш герой не был ни знаменитым теннисистом или бегуном, ни средневековым рыцарем, но русским поэтом конца шестидесятых годов двадцатого века, ему следовало побеждать врагов не на спортивных соревнованиях или на кровавых турнирах, но на турнирах поэтических. К счастью, у него был талант. Посему его притязания на иерархическое первенство не выглядят глупыми, и он достоин быть героем литературного произведения. Если бы у него отсутствовал талант, то кому бы он был нужен!
Они скатились с речного трамвая вместе с бочками с селедкой в самом центре Москвы, у здания гостиницы «Украина».
— Помяни мое слово, Эд, — Бах задрал голову вверх и поглядел на гостиницу, — когда-нибудь сталинской архитектурой, всеми этими изобильными гербами, колосьями и шпилями будут любоваться, как любуются Реймсским собором или Эмпайр-стейт-билдинг. Какое могущество! Какое охуенное великолепие! Сталинский стиль должны преподавать в школах, наряду с готикой, барокко и классицизмом. Сталинский стиль, Эд, может быть, последний великий архитектурный стиль в истории человечества.
