Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Насколько я помню, это вы с ним были заодно. Вернее, одним целым. Под голубым одеялом. Мартин был пьян. Ты что, думаешь, я не помню, что тогда в Бреслау произошло?
— Ничего тогда не произошло. Ты всегда меня к каждому столбу ревновал. Всегда.
— Ребята, не ссорьтесь. Не знаю про ваши давнишние дела, а эта затея хорошая, — сказал Зюскинд. — Арчи рассказал мне, как все будет. Тебя вызовут на комиссию, и ты расскажешь, почему хочешь служить. И не будь дураком. Не вздумай говорить, что вы тут, на ферме, с тоски подыхаете, это англичанам слушать неинтересно.
— Я вовсе не хочу уезжать с фермы, — всхлипывала Йеттель. — Здесь мой дом.
Она была очень довольна, что ей без особого напряжения удалось изобразить и голосом, и на лице и ложь, и ребячливость, и упрямство. Но потом поняла, что Вальтер распознал красивую старую игру.
— Йеттель всю нашу эмиграцию провела за тем, что стенала по мясным котлам Египта[50], — сказал Вальтер. Он смотрел только на Зюскинда. — Конечно, я хочу уехать с фермы, но тут дело не только в этом. В первый раз за много лет у меня чувство, что меня спросили, чего я хочу и чего не хочу, и я могу сделать что-то в соответствии со своими убеждениями. Отец хотел бы, чтобы я пошел в армию. Он тоже исполнил свой долг солдата.
— Я думала, ты не любишь англичан, — заметила Йеттель. — Почему же ты хочешь погибнуть за них?
— Господи, Йеттель, я пока жив. Кроме того, это англичане меня не любят. Но если я им нужен, я пойду.
Может, тогда я смогу посмотреть в зеркало, не считая, что вижу там последнего бездельника. Если уж на то пошло, я всегда хотел быть солдатом. С первого дня войны. Овуор, ты что делаешь, зачем бросаешь в огонь такое большое полено? Мы же скоро спать пойдем.
Овуор был облачен в свою адвокатскую мантию. Тихо насвистывая, он подбросил в камин еще несколько сучьев, перегнал из легких в рот теплый воздух и нежно покормил пламя. Потом встал, так медленно, как будто пытался оживить онемевшие ноги. Терпеливо подождал, когда наступит и его время говорить.
— Бвана, — сказал он, заранее наслаждаясь удивлением, которое караулил еще с прибытия бваны аскари. — Бвана, — повторил он, засмеявшись, как гиена, нашедшая добычу, — если ты уйдешь с фермы, я пойду с тобой. Я не хочу снова искать тебя, как в тот день, когда ты отправился в сафари из Ронгая. Мемсахиб будет нужен повар, когда ты уйдешь к аскари.
— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?
— Бвана, я могу чуять слова. И дни, которые еще не пришли. Ты разве забыл?
13
Утром шестого июня 1944 года Вальтер сидел за два часа до побудки в пустой солдатской столовой. Через узкие открытые окна в помещение заползала живительная прохлада желтой лунной ночи и тонула в деревянных стенах, которые на короткие, неожиданно радостные мгновения пахли так же свежо, как кедры в Ол’ Джоро Ороке. Для Вальтера время между тьмой и рассветом было желанным подарком его бессоннице, идеальным для того, чтобы распутать мысли и картинки, написать письма и спокойно послушать новости на немецком языке, не встречая подозрительных взглядов тех солдат, которым посчастливилось родиться в правильной стране, но не хватало ума ценить это. Заталкивая в брюки форменную рубашку цвета хаки, в которой комфортнее было бы воевать где-нибудь в зимней Европе, а не в жару на южной оконечности содового озера, недалеко от Накуру, Вальтер наслаждался своим благостным расположением духа, как самым приятным следствием новой отлаженной жизни.
Он был в армии уже месяц и все еще не мог привыкнуть к водопроводной воде, электрическому освещению, заполненности дней, к тем удобствам, которых он так долго был лишен. Он испытывал детскую радость, когда в свободное время приходил в канцелярию и рассматривал телефонный аппарат. Иногда он даже снимал трубку, чтобы послушать долгий гудок.
Каждый день он по-новому радовался возможности послушать радио, не заботясь о том, долго ли еще протянут батарейки. Когда полковой стоматолог грубо и неумело вырвал у него те два зуба, что беспокоили его с первых дней пребывания в Ол’ Джоро Ороке, Вальтер даже боль посчитал доказательством своей успешности — теперь ему не надо было оплачивать счет. Каждый раз, когда на него накатывало физическое изнеможение, а с недавних пор к этому присоединилась и сильная потливость, он позволял себе невинное удовольствие: педантично сводить баланс своей опять внезапно изменившейся жизни.
Вальтер за месяц больше услышал, сказал и даже больше смеялся, чем за предыдущие пять лет жизни, проведенные на фермах в Ронгае и Ол’ Джоро Ороке. Он ел четыре раза в день, причем два раза мясо, и ничего не должен был платить. У него было белье, ботинки и больше брюк, чем ему было надо, он мог покупать сигареты по специальному тарифу для солдат, и еще ему была положена недельная порция алкоголя, которую у него уже два раза выпрашивал усатый шотландец в обмен на три дружеских хлопка по спине. Из своего жалованья солдата британской армии он мог оплачивать школу Регины и еще посылать один фунт Йеттель в Найроби. Кроме того, она получала ежемесячное пособие от армии. Но самое главное — теперь Вальтер не опасался, что любое новое письмо может означать его увольнение с нелюбимой должности, а значит — полный крах.
В узком шкафчике лежали конверты и почтовая бумага; между пустыми бутылками и полными пепельницами стояла чернильница, возле нее лежала перьевая ручка. Думая о том, что его доле можно только позавидовать и армия даже пошлет за свой счет его письмо, он чувствовал себя как голодный нищий перед горой из сладкой каши в Стране Грез. На стене висело пожелтевшее фото Георга Шестого. Вальтер улыбнулся серьезно глядевшему на него королю. Разводя засохшие чернила, он сосчитал, сколько капель воды упало при этом в ржавый умывальник, насвистывая мелодию «God Save the King»[51].
«Моя ненаглядная Йеттель», — написал он и вдруг отложил перо, как будто испугавшись, что искушает судьбу и провоцирует богов на зависть. Ему вдруг стало ясно, что он уже много лет не говорил ничего подобного своей жене и даже ничего такого не чувствовал. Некоторое время он размышлял, должен ли радоваться приливу нежности или же стыдиться его. Ответа не нашлось.
И все-таки он был доволен собой, продолжая писать дальше. «Ты абсолютно права, — царапал он по желтой бумаге, — мы пишем теперь друг другу точно так же, как тогда, когда ты ждала в Бреслау разрешения на выезд. Только с той разницей, что сейчас мы все в безопасности и можем спокойно ожидать, какие новые сюрпризы приготовила нам судьба. И я считаю, в отличие от тебя, что нам следует быть особенно благодарными и не жаловаться только потому, что приходится менять свои привычки. В конце концов, не в первый раз.
