Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Sorry[49], — пробормотал Арчи, идя в дом следом за Зюскиндом. У него в коленях было то же неприятное чувство, как когда он мальчишкой скажет дерзость и отец пожурит его за это, и он чувствовал желание присесть. Но, еще не дойдя до стула, поднял голову и огляделся. Он посмотрел, сначала мельком, а потом с внимательностью, которая его развеселила, на рисунок, на котором была изображена ратуша в Бреслау. Желтая бумага была помещена в черную рамку.
Арчи не привык смотреть на картины, кроме как на портрет дедушки в столовой, да на свои детские фотографии, да на фотографии сафари, где он был изображен вместе со своими кузенами из Лондона. А здесь было здание с множеством окон, импозантным входом, перед которым стояло несколько мужчин в высоких шляпах, и крышей, которая показалась ему красивой. Вид этот и притягивал его взгляд, и внушал беспокойство. Картина казалась ему частью мира, о существовании которого он знал не больше, чем домашняя прислуга его отца об иудейских праздниках.
Это сравнение показалось ему гротескным. Теребя рукав своей формы, на который были нашиты три белые полоски с короной, он думал, сбросила ли уже британская авиация бомбы на город, где стоял этот впечатляющий дом, и участвовал ли в этом его брат Дэн. Его немного удивило, что эта мысль ему не понравилась; это внезапное настроение рассердило его. Уже было слишком поздно ехать на другую ферму.
Йеттель попросила Овуора сварить кофе; Арчи был удивлен, что она так бегло говорит на суахили. Он спросил себя, почему же это стало для него неожиданностью, и показался себе глупцом, потому что не смог найти ответа. Улыбнувшись Йеттель, он понял, что она красива и совсем не похожа на женщин, которых он встречал в Найроби. Казалось, что эта женщина, точно так же, как картина в черной раме, — совсем из другого мира.
Дороти, его жена, точно не стала бы носить на ферме платье. Она надела бы штаны, причем его собственные. Красные квадраты на черном платье Йеттель поплыли у него перед глазами, и, когда он отвернулся и снова посмотрел на ратушу, ему показалось, что многочисленные маленькие окна стали больше. Он заметил, что снова начинает болеть голова, и спросил, нельзя ли выпить стаканчик виски.
— На такое у них нет денег, — сказал Зюскинд.
— Что он сказал? — спросил Вальтер.
— Ему понравилась ваша картина, — объяснил Зюскинд.
— Ратуша в Бреслау, — сказала Йеттель. Она услышала, что Арчи опять сказал «sorry», и на этот раз сама улыбнулась ему. Но лампы еще не зажгли, и она не видела, ответил ли он на ее взгляд. Она подумала, что в дни ее юности такой невинный обмен взглядами, возможно, стал бы началом флирта, но, не успев оживиться, поняла, что разучилась кокетничать.
На ужин был рис с луком, острыми приправами и сушеными бананами.
— Объясни, пожалуйста, — извинилась Йеттель, — что мы не ожидали сегодня гостей.
— Кроме того, мы вообще не едим больше мяса с тех пор, как Регина так неосмотрительно выросла из своих старых башмаков, — сказал Вальтер, попытавшись улыбкой смягчить горечь иронии.
— Это старинное немецкое блюдо, — перевел Зюскинд, решив обязательно при первой же возможности поискать в словаре, как по-английски будет «Силезия».
Арчи испытывал почти физическое напряжение, пытаясь не ковыряться в своей тарелке. Ему вспомнилось, как на третьем году обучения в интернате он однажды опоздал на ужин и в наказание его заставили выучить стихотворение о глупой девчонке, которая не любила рисовый пудинг. Теперь он мог вспомнить оттуда только первую строчку. Напрасное усилие вспомнить вторую отвлекло его ненадолго.
Он решил проглотить рис и соленые бананы не жуя, чтобы не почувствовать их отвратительный вкус. Это удалось ему легче, чем справиться со стыдом, который его никак не отпускал. Сначала он подумал, что дело в непривычной еде и чужой атмосфере, которые обострили его чувствительность. Но с неприятной быстротой ему стало ясно, и сознание это легло на его совесть тяжким грузом, что его семья и другие местные евреи в Найроби всегда помогали беженцам деньгами и добрыми советами, но никогда не интересовались их прошлым, жизнью, заботами и чувствами.
К тому же Арчи становилось все неприятнее оттого, что каждое его слово в адрес хозяев сначала должен был перевести Зюскинд. Ему страшно хотелось виски, и в то же время ощущение было такое, будто он уже опрокинул на голодный желудок три стакана подряд. Ему казалось, что он снова ребенок и его застали за подслушиванием под дверью. Потребовалось много времени, чтобы отучить его от этой привычки. Наконец он отказался от борьбы с самим собой и сказал, что устал. С облегчением принял он предложение хозяев лечь в комнате Регины.
Зюскинд уставился на огонь, Йеттель выскребала из кастрюли остатки риса, засовывая в пасть Руммлеру, Вальтер играл ножом. Казалось, все только ждали знака, чтобы броситься с головой в веселую непринужденность обычных визитов Зюскинда, но молчание было слишком долгим; освобождение не приходило. Все чувствовали это, и Зюскинд тоже, и его очень удивляло, что они разучились принимать изменения. Их страшила сама возможность пустить свою жизнь по другой дороге. Легче было нести свои оковы дальше, чем разбить их. Слезы, которых Йеттель даже не ожидала, вдруг брызнули из ее глаз.
— Как ты можешь так поступать с нами? — закричала она. — Вот так просто погибнуть на войне, после всего, что мы испытали? Что станет со мной и Региной?
— Йеттель, не устраивай сцен. Меня еще никто не принял в армию.
— Примут. Почему именно на меня должно было свалиться это счастье?
— Мне сорок, — сказал Вальтер. — Почему счастье должно привалить именно мне? Не могу представить, что англичане ждали только меня, чтобы наконец выиграть войну.
Он встал и хотел погладить Йеттель, но, не почувствовав в ладонях тепла, уронил руки и пошел к окну. Знакомый запах, шедший от влажных деревянных стен, вдруг показался ему нежным и милым. Его взгляд упирался в темноту, но в этой темноте он угадывал красоту, обычно радовавшую только глаз Регины. Как сказать ей? Он слишком поздно заметил, что сказал это вслух.
— О Регине не беспокойся, — плакала Йеттель. — Она каждый вечер молится, чтобы ты пошел в армию.
— С каких это пор?
— С тех пор, как здесь побывал Мартин.
— Я не знал.
— И что она в него влюблена, тоже не знаешь?
— Не болтай чепухи.
— Она не забыла ни слова из того, что говорил ей Мартин. Цепляется за каждую его фразу. Это, наверное, ты попросил его подготовить ее к расставанию с фермой. Вы всегда были с ним заодно.
— Насколько я помню, это вы с ним были заодно. Вернее, одним целым. Под голубым одеялом. Мартин был пьян. Ты что, думаешь, я не помню, что тогда в Бреслау произошло?
