Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
Иногда от мамы приходили письма. Он чутьем понимал, что письмо от мамы, садился в уголок, смотрел, как тетка толстыми пальцами небрежно отрывает край конверта. Потом тетка сидела, читала, шевеля губами, а он исходил дрожью ожидания. Наконец она хмыкала, глядела на него поверх очков и будто в продолжение мысленного диалога с мамой сердито выплевывала из себя:
— Да как твой сыночек, Олька, никак… Растет, за стол жрать каждый день садится. Одежонку опять же покупать надо. А где у меня деньги, Ольк, спросила бы? Как я тут маюсь, даже не спросишь! Как мой сынок, главное… Что ему сделается, сыночку твоему…
А однажды, в начале лета, вдруг посадила его около себя, подмигнула заговорщицки:
— Слышь, Сань, дело у меня к тебе есть! Ты ведь большой уже пацан, шутка ли, в четвертый класс перешел! Так что давай, сообразим с тобой, как бы нам денег заработать, чтобы к мамке на свиданку съездить! А, как думаешь?
У него от радости сердце обмерло. А потом заколотилось часто, уже от страха — как, как заработать-то? Кто ж его, десятилетнего пацана, на работу возьмет? А тетка тем временем продолжила:
— Я вот что надумала, Сань… Если, допустим, огурцов нарастить, да их, малосольненьких, да с укропчиком, к поезду таскать, а? Да с картошечкой? Поездов-то много мимо проходит, особенно летом, все же аккурат мимо нас на юг едут! А малосольные огурцы хорошо берут, я знаю, бабы говорили, прямо с руками отрывают. Мне-то несподручно самой торговать, да и на работе я целый день. А тебе — в самый раз. Тем более глаза у тебя жалостные, Сань. И сам худоба окаянная, глядеть жалко. Зыркнешь со слезой, поканючишь, носом сопливым хлюпнешь, попросишь… Так, глядишь, и расторгуешься под шумок. У тебя, у пацана, шибче купят, чем у баб, которые на этом деле собаку съели. Согласен?
— Да… Да, конечно!
— Ну, вот и сговорились. Только учти, огурцы — тоже твоя забота. Воду из колонки таскать, поливать, на ночь пленкой закрывать, утром открывать… Да и малосолить опять же… Тоже возни много. Я тебя потом научу. Забот невпроворот, конечно, на речку купаться не сбегаешь. Но ведь оно стоит того, а, Сань?
Она еще спрашивала! Да он готов был ананасы на огороде выращивать да к поездам носить. И канючить, и «со слезой зыркать», и носом хлюпать — да все, что угодно, лишь бы наконец маму увидеть. Дотронуться до нее, в глаза глянуть. Почему-то казалось очень важным — чтобы непременно в живые глаза глянуть. Может, они в жизни не такие грустно-виноватые, как на карточке?
А забот с этими огурцами оказалось действительно невпроворот, права была тетка. Колонка располагалась не близко, аж на соседней улице, пока воду в ведре несешь, половину на ноги расплещешь. Носишь ее, носишь, а бочка все никак не наполняется… Еще и лето, как назло, выдалось жаркое. И к очередному поезду надо не опоздать… Круговерть, отдохнуть-перекусить некогда. Но потом пообвык, приспособился, научился время по минутам рассчитывать. А если не успевал днем бочку водой наполнить, то и полночи прихватывал. Ночью даже легче, солнце в макушку не припекает. Присунется на свой топчан часика на два, поспит, и уже вставать пора, к утреннему, к семичасовому. Правда, пассажиров из него мало на перрон выходило — дрыхли в такую рань. Но покупали у него хорошо, тетка права оказалась.
Однако дважды за лето все предпринимательство чуть не улетело псу под хвост. В первый раз он заболел — надорвался тяжелые ведра таскать, два дня животом маялся, встать не мог. Лежал и слезами обливался — не от боли, нет. Переживал, что солнце на улице шпарит, всю огуречную рассаду на грядках сожжет… На третий день встал, хоть и голова звенела от слабости да ноги в коленках подгибались, взял ведра, пошел на колонку. Перемог себя. Как — самому непонятно было. Одно радовало — живой. А если живой, то все можно перетерпеть.
А во второй раз его чуть товарняком не раздавило. Торопился с огурцами к поезду, опаздывал, решил путь сократить — не через станцию, а прямо по рельсам пробежать. И как он подкрался сзади, товарняк этот… Оглянулся, будто силой кто его голову повернул. И такой же силой будто снесло с рельсов — в последнюю долю секунды. По ведру, конечно, вдарило, все огурцы салютом в разные стороны полетели. Сидел потом на насыпи, долго очухаться не мог.
Вечером торжественно сдавал тетке выручку — всю до последней копеечки. Она молча кивала, даже не похвалила ни разу. А ему никакой похвальбы и не надо было — это ж на поездку деньги-то, к маме. А вдруг да еще не хватит? Что тогда?
В конце августа тетка уехала в город, в районный центр. Вернулась довольная, нагруженная пакетами. Бросила ему с порога один, перевязанный крест-накрест бумажным шпагатом:
— На, Сань, это тебе! Честно заработал, молодец! Там пальто зимнее, валенки, шапка-ушанка…
У него пальцы стали вялыми, так и не смог развязать узелок. Тетка подошла с ножом, хватанула шпагат, через бумагу выглянул край коричневого суконного подола.
— Я решила пальто коричневое взять, Сань. Думала, может, черное да коричневое тоже не маркое, как думаешь?
— Да, не маркое… Теть, а к маме когда поедем? Мы же к маме хотели…
— Что ты говоришь, Саня, я не поняла?
— К маме! Мы хотели к маме! Я денег заработаю, и к маме! Вы сами говорили, что поедем!
— Да слышу, слышу, не ори, не глухая. И не трясись, чего затрясся-то весь, как в лихоманке?
— Я… Я не буду… Только скажите — когда к маме?!
— Да чего ты, как пластинка заведенная — к маме, к маме! Давай уж другим разом, Сань. Больно дорого туда ехать, почти на край света. Шуточное ли дело — пять суток на поезде. Не, Сань, таких денег у меня нет… Вишь, на пальто тебе пришлось потратиться. А как без пальто, Сань? Зима придет, а тебе в школу ходить не в чем. Все кругом скажут — тетка виновата. Знаешь ведь, какие у нас люди, сразу пальцем потыкать норовят почем зря! И никто ведь не спросит лишний раз, не поинтересуется, каково мне одной тебя растить, кормить-поить… В общем, другим разом, Сань. Как-нибудь и к мамке твоей съездим, не горюй. Да уйди с моих глаз, видеть не могу, как затрясся-то весь, господи! Весь в матушку пошел, такой же нежный да нервно малахольный. Беда мне с вами с обоими.
Он потом не спал всю ночь. Не плакал, просто усталость страшная навалилась. Наверное, это была за все лето накопленная усталость. Вот и придавила разом, как бетонная плита. Под утро едва сполз с топчана, достал мамину фотографию, подошел к серому рассветному окну, глянул… Показалось, лицо ее напряглось дополнительной скорбью, невыносимой даже для его маленького сердца — что же делать, прости, сынок. Ты не виноват, это я во всем виновата.
А осенью пришло письмо в сером казенном конверте — тетка прочитала, завыла в голос. Он сразу догадался, отчего она завыла. Это мама умерла там, в колонии. Он чувствовал… Как из письма выяснилось, еще месяц назад умерла.
