Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
Он проделал все молча, сел напротив, смотрел, как она жадно втягивает в себя дым, как дрожат пальцы, нервно сжимающие сигарету. Ждал. И чувствовал, как ее злит это ожидание. Наконец Валя заговорила тихо, будто пересилила себя, сдалась:
— У меня тогда была тоска, Саш… Как-то навалилось все сразу — и тоска, и одиночество, и усталость. Такая была депрессия — жуть. На работе еще туда-сюда, а домой приходила, и выть хотелось, на стены от тоски прыгала. Думала — зачем, для кого это все? Я даже не помню, в какой момент мне эта мысль в голову пришла — дай, думаю, возьму приемыша, вроде как сын будет, родная душа. Осчастливлю сироту, человеком сделаю, все ему дам — и сытую жизнь, и шмотки, и образование заграничное. Ну, ты же меня знаешь — если задумаю чего, пру вперед, как танк, мне сразу надо, чтобы вынь да положь! Ну, и поперла… Разведку боем провела, на хорошую взятку не поскупилась, обстряпала дело. Другие годами ходят, а я — в шесть секунд! Чиновницы из опеки, помню, впереди паровоза бежали, подолом дорогу по очереди мели, самого качественного ребенка на усыновление оформили. Ну, в смысле здоровья, развития там всякого… Нет, не обманули, конечно, он и впрямь хорошим пацанчиком оказался. Нервный немного, это да… В школе говорили — талантливый, оттого и ранимый да такой болезненно впечатлительный. Да, все поначалу хорошо было… А только, знаешь, не пошло у меня. Не знаю… Депрессия отпустила, что ли. На работе устаешь как собака, дома сорвешься на него, а он сидит, молчит, прямо в душу смотрит, как перепуганный звереныш. Да, не выдержала я этих взглядов, Саш, а что делать? Думаешь, приятно себя Карабасом-Барабасом ощущать? Ну нет во мне нежности материнской, хоть убей!.. Может, к своему родному и была бы, а тут. В общем, он мне мешать стал. Надоел. Договорилась по-тихому с теми же чиновницами, чтобы без огласки, опять же за деньги. Они его в самый лучший детдом отправили. Каждому своя судьба на роду написана, Саш. Ну, чего молчишь, скажи хоть что-нибудь. Осуждаешь меня, да?
Последний вопрос прозвучал с вызовом, с ноткой агрессивной насмешливости. Он молчал, не знал, что ответить. Да, мол, осуждаю. А толку? Все равно ж не услышит… И не поймет. Тем более она от него наверняка поддержки ждет как от близкого человека. Как от своего мужчины, наконец.
— Ну, чего молчишь? — повторила Валя вопрос на полуистерике.
— Валь… Я не знаю, что тебе сказать. Вот сижу, думаю… А я тебе пока не мешаю, Валь? То есть… не надоел еще?
— Саш, прекрати! Ты же не сиротинушка из детдома, чтобы такие вопросы задавать. Ты же мужик, Саш. Вот честное слово, надоело тебя убеждать, уговаривать. Если не нравится, не держу, можешь возвращаться к своей малахольной. Я ж все понимаю — ты с ней мужик… А со мной что? Со мной трудно, меня ж понимать надо…
— Понимать? В чем тебя понимать?
— Ну, ладно. Допустим, понимать не обязательно. Но уважать — уж извини. Уважать ты меня просто обязан.
— Да? И чем я тебе еще обязан? — переспросил Саша холодно, с тоскливым железом в голосе. — Тогда уж огласи весь список моих обязанностей, Валь.
Подавшись вперед из кресла, Валя удивленно глянула ему в лицо и вдруг ойкнула тихо, прижав пальцы ко рту. Резво поднявшись из кресла, шагнула к нему, обняла горячими ладонями за голову, наклонилась, заглянула в глаза. Ни гнева, ни раздражения, ни агрессивной насмешливости в них не было. Были страх и перепуганное, набухающее слезой раскаяние.
— Саш… Ну, Саш… Прости меня, а? Сама не знаю, куда меня понесло. Ну чего мы все время ругаемся, Саш? Из-за пустяков каких-то. Ну их всех! Мы же любим друг друга, это главное…
И потянулась жадно к его губам, Саша едва успел увернуться. И сам устыдился своего трусливого ужаса. Ухватил ее запястья, разжал с силой, поднялся из кресла, не шагнул, а почти шарахнулся к выходу из беседки:
— Извини, Валь… Извини. Мне надо одному побыть.
И быстро пошел по газону, туда, в сторону калитки. И снова было стыдно, будто боялся, что она его догонит. Даже оглядываться боялся, пока не услышал за спиной Валин тоскливый окрик:
— Саша, вернись! Куда ты? Погоди, я же не успеваю за тобой… Мне же трудно в шлепанцах по траве…
Саша нырнул в приоткрытую калитку, шагнул в темноту леса. Чертыхнулся, запнувшись о корягу, чуть не упал. Внутри все тряслось презрением к самому себе — давай-давай, убегай в темноту, заяц трусливый! Всю жизнь ты был зайцем трусливым, найди смелость самому себе признаться. Устал от собственной трусости, да? Думал, счастье найдешь рядом с чужой силой? Нет, братец. Видно, не предусмотрено для тебя счастья. Остановись, отдышись хотя бы. Куда бежишь?..
Путь преградил сваленный грозой ствол старой березы — Саша даже не разглядел его толком, скорее почувствовал в темноте. Сел, тяжело дыша, закрыл глаза, и обступила со всех сторон тишина, звенящая комарьем. А если голову поднять, кроны деревьев упираются в закатное небо… Красиво, торжественно, можно смотреть, пока голова не закружится. Это как в детстве, бывало, — голова закружится, и будто легче немного, и тоска отпускает…
Там, в его детстве, тоже лес был, только не такой игрушечный, а настоящая тайга. Теткин дом в леспромхозовском поселке на окраине леса стоял, тяжелые сосны вплотную к усадьбе подступали. Поднимешь голову кверху, и кажется, то ли небо на кроны сосен падает, то ли сам летишь в небо… А с неба — сразу к маме…
Маму он плохо помнил. Вместо памяти о маме было стыдное знание — про колонию. Так знание и называлось — колония общего режима. Противное знание, страшное, колючее. А самое противное было то, что мама числилась в этом знании дурочкой… Тетка всегда, когда говорила о маме, начинала именно с этой фразы — твоя дурочка-мать… А однажды он слышал, как тетка жаловалась соседке:
— Представляешь, Зин, подставили ее, дурочку, а она и отбрыкаться по слабости характера не сумела, и не пыталась даже. Да разве можно было в главные бухгалтера с таким характером лезть? Для сына она хотела, видишь ли! Денег заработать хотела! Вот, заработала… Такой тебе результат — сама в колонии, а сынок у меня на шее сидит! Надо же, десять лет забабахали! А мне каково, а? В детдом не сдашь, кровь-то не вода, жалко. Да и что люди скажут, сама подумай, Зин? Поселок у нас маленький, каждый пальцем тыкать начнет, стыда не оберешься.
Мамину фотографию он хранил, как тайную драгоценность. Маленькую, черно-белую, с белым сегментом в углу. Наверное, мама для какого-то документа фотографировалась. На ней лицо у нее было такое… Красивое, нежное, перепуганное собственной серьезностью. И глаза вполлица. А выражение глаз как у виноватого ангела.
Иногда от мамы приходили письма. Он чутьем понимал, что письмо от мамы, садился в уголок, смотрел, как тетка толстыми пальцами небрежно отрывает край конверта. Потом тетка сидела, читала, шевеля губами, а он исходил дрожью ожидания. Наконец она хмыкала, глядела на него поверх очков и будто в продолжение мысленного диалога с мамой сердито выплевывала из себя:
