Кирстен Торуп - Бонсай
— Он был не один. С ним в машине сидела медсестра. Я ехал в своей машине. — Есть в нем какая-то уверенность в своей правоте, больно бьющая в цель. — Стефан стопроцентно на меня полагался, — упорствует он, — доверял мне. Он держался особняком от других голубых, которые лежали в нашем отделении. От их разгульной жизни. Много раз повторял, что не такой.
— Он соблазнил вас своими речами, как и многих других.
— Он был талантливым человеком.
— Если бы вы или ваш заведующий удосужились побеседовать с нами хоть раз, то узнали бы, что мы с Элин для него значили. И катастрофы бы не случилось: Стефан не умер бы один в больнице.
— Мы разговариваем с родственниками только в присутствии пациентов.
— Я не могла разговаривать с заведующим в присутствии Стефана. Это кончалось высокопарными банальностями и общими замечаниями ни о чем.
— Наши правила не позволяют нам предпринимать какие-либо шаги за спиной у пациентов.
— Прекрасно в теории, но на практике вы ставите родственников в тяжелое положение. И изолируете пациентов.
— Мы — на стороне пациентов.
— Против родственников?
— У людей так много предрассудков, в том числе у родственников. — Он выглядит усталым и враждебным. Его выставляют надоедливым придирой, и он все больше вживается в навязанную роль.
— То, что один человек заражает другого смертельной болезнью, должно быть уголовно наказуемо.
— А вы знаете, кто заразил Стефана? — Похоже, она пробудила в нем любопытство.
— Разве он вам не сказал? — Она продвинулась на шаг дальше в своем наступлении. И решила помучить его неизвестностью. — Раз принудительной регистрации не существует, мужчина может отправиться домой и заразить свою жену, а вы даже бровью не поведете.
— Нарушив анонимность, мы утратили бы доверие гомосексуалов.
— На вашей совести — много жизней. — Ей необходимо выпустить пар, хотя она и знает, что голубые — его священные коровы.
Он кивает с поучительным и снисходительным видом. На это обвинение не стоит даже отвечать.
Нина чувствует себя глупой и взвинченной. Фальшивая вдова, позволившая себе излить желчь на ни в чем не повинного идеалиста в белом халате, который всего лишь желает помочь подвергающемуся дискриминации сексуальному меньшинству. Ей становится дурно от противоречивых чувств.
— Он женат?
— Кто?
— Носитель.
— Нет, не женат. А что?
— Я решил, вы поэтому защищаете жен.
— Нет, просто чисто по-человечески подумала… о них. — Она выдохлась. Из баллона вышел весь газ.
— Для всех нас это огромная потеря. — Теперь он пребывает в меланхолической задумчивости.
Нина больше не может думать о нем как о враге, он кажется ей хорошим человеком, другом.
— Тот человек работает в полиции, — говорит она после долгой паузы, убравшей напряжение между ними. — В уголовной полиции, — добавляет она, пытаясь поймать его взгляд, как бы в поисках утешения и поощрения.
— Вы с ним встречались?
Ее ошеломила интимность вопроса, и она двусмысленно кивнула в ответ. Надо уйти, пока она не проговорилась, не начала поверять ему самое сокровенное.
Прошло три часа. Они сидят в полумраке кабинета. Накинув на плечи пиджак, она благодарит за встречу, за то, что врач уделил ей свое драгоценное время. Тот отвечает, что в случае необходимости она всегда может к нему обратиться. Нина уходит в приподнятом настроении, даже в опьянении от того, что выразила невыразимое, и успокаивает себя тем, что в знак благодарности пошлет ему свой любимый роман, «Идиот» Достоевского, «в память о незабываемом вечере».
Направляясь в автобусе в сторону центра, она решила зайти на прощальную вечеринку в честь руководителя небольшого экспериментального театра «Театральная лаборатория». Приглашение пришло еще несколько недель назад, но единственное, чего ей тогда хотелось, — это сидеть дома у телевизора. Однако после недавней встряски провести еще один вечер в одиночестве казалось невыносимым. Выйдя из автобуса, Нина зашла в комиссионный магазин Армии спасения и купила там темно-лиловый костюм от Шанель. Ей удалось уговорить продавца включить в оплату свою антикварную тряпку времен шестидесятых. Из двери она выплыла, ощущая себя размером с башню.
Ее такси прибыло в последнюю минуту, она вступила в примыкавшее к зрительному залу театральное кафе с высоким потолком. И очутилась в кромешном аду из нарядно одетых гостей. Все дурные предчувствия тут же оправдались. «Фиолетовый — цвет смерти». — «Фиолетовый, это твой цвет», — слышит она доносящийся со всех сторон шепот. Ее окружают протянутые руки и ослепительные улыбки. «Ты великолепно выглядишь». — «До нас до сих пор не доходит, что его больше нет». — «Огромная потеря. Он оставил после себя пустоту». — «Ты, наверное, была с ним до конца». Голоса исходят от нее самой. Из ее нутра. Мало кто знает, что когда-то они были женаты. Большинство даже не представляют, что между ними существует какая-то связь. Лица отворачиваются. Руки возвращаются к карманам пиджаков и сумочкам из крокодиловой кожи. Она спешит в зал, находит пустое место в середине последнего ряда и едва успевает сесть, как гасят свет. Она не знает, что за спектакль пришла смотреть. Лишь мельком взглянула на приглашение, лежавшее дома в картонной коробке, и не помнит ни названия, ни имени автора.
В самом конце, во время вручения цветов, на сцене появляется дама — чествуемый руководитель театра. Все встают и громко аплодируют. Когда занавес опускается последний раз, Нина идет вместе с толпой зрителей в большое угловатое театральное кафе, где состоится прощальный прием с фуршетом и вином ad libitum[21]. «Мужчина, который не мучает свою любимую, — не мужчина», — слышится позади насмешливый женский голос, повторяющий реплику из прощального спектакля по случаю ухода руководителя на должность директора в одном из крупных провинциальных театров.
Нина останавливается у стола, созерцая изобилие яств: деликатесы из морского и птичьего мира — черная икра, осьминоги в собственном соку, жареные гребешки; фаршированные перепелиные грудки, яйца чаек и певчие птички в овощном соусе. Глаза уже насытились. Она не может проглотить ни кусочка, хотя не ела весь день. Такая гастрономическая оргия подавляет ее. Она лишь беспрерывно курит и пьет белое вино. Но стол с едой, по крайней мере, является некой точкой опоры этого жужжащего помещения. Подходя по одному или парами, гости накладывают кушанья маленькими аскетичными порциями, едва заметными на больших белых тарелках. Слышно, как они разговаривают о режиссере, «чувствующем актера», «нашем общем вдохновителе». Слова попадают в нее и превращаются в электрические частицы, которые проникают под кожу, подобно раскаленным крошечным насекомым, заставляют воздух трещать и шипеть, словно кипящее масло.
Она отходит от стола и прячется за одной из обшарпанных колонн, к которой прикреплен железный поднос, чтобы можно было ставить бокалы и тарелки. Увязавшаяся за ней молодая актриса начинает рассказывать о значении любимого режиссера в ее развитии. Нине не сбежать от этой трогательной экстатической канонизации, однако она не вполне понимает, о ком идет речь. Губы молодой женщины движутся как у судорожно глотающей воздух, выброшенной на берег рыбы. Беззвучные пузыри проскальзывают между маленькими острыми зубами и поднимаются в воздух, похожие на изящную фату Барби.
Как всегда, когда Нина находится в большом обществе в просторном помещении, ее не оставляет чувство растерянности. Она может разговаривать с человеком, не понимая ни единого произнесенного слова. Присутствует тут в виде органов чувств в состоянии боевой готовности, но не в сознании. Она готова рухнуть вместе с рассыпающимися стенами, разрушающимися колоннами и полом, колышущимся, как возмущенное море. Комната плавится, сливаясь с человекоподобными образами, и превращается в бесформенную амфибию из световых пятен, похожую на гигантскую черепаху с маленькими софитами в панцире. Когда эти световые пятна попадают в нее, она чувствует дрожание всего распадающегося помещения, в ней происходит взрыв, похожий на тихий дождь искр от бенгальских огней. После чего она снова сливается с окружающим.
Это текучее состояние ощущается как химический дисбаланс, как нерожденность, как утрата сознания и тела. Воздух распался на крошечные синие пузырьки, вращающиеся вокруг своей оси. Затем наступает момент затишья, пузыри превращаются в молочно-белый туман, слабо пахнущий клеем. К горлу подступает чудовищная тошнота. Диафрагма поднимается высокой волной и бьет в лицо. Она в плену узкой световой шахты, медленно сужающейся до гранитно-твердой тьмы.
Она — та, кто среди людей всегда становится козлом отпущения. Кого раздраженно просят говорить погромче, но еще до конца первой фразы перестают слушать. Кого обносят вином, кому никогда второй раз не предлагают жаркого. С кем никто не здоровается и не прощается. Кто подпирает стенку во время танцев. Кто читает в чужих глазах: я тебя ненавижу. Чье представление о себе отражается в неприятии другими уже одного ее присутствия.
