Сергей Саканский - Человек-тело
Эротическая часть требовала отдельного толкования. Я не сразу понял, что здесь происходит совсем не то, чем оно показалось сначала. Никаким насилием тут и не пахнет, а пахнет обыкновенным половым актом двух взаимосогласных партнеров. Пахнет спермой, потом, секрецией… Пахнет мочой и калом. Орально-анально-вагинальная любовь с черным кальмаром, страшным, как ночной кошмар. И этот ебучий кальмар вполне доволен тобой.
Трахальную сцену моя гадалка прокомментировала так. Я очень ревную тебя, причем, сразу к нескольким мужчинам. Или просто к каждому столбу: недаром ведь в моем городе выросли все эти столбообразные архитектурные формы, эти фаллические колонны.
— Ты, наверное, говорил ей, — предположила она, — что хочешь дотронуться губами до каждой ее клеточки, или что-то типа того — я знаю: так часто говорят мужчины. Вот и получил этого многоногого кальмара. По большому счету кальмар — это ты сам.
Я слушал ее с большим удивлением, если учесть несколько существенных деталей. Во-первых, ты никогда не хотела от меня ребенка. Во-вторых, я совершенно не ревную тебя, потому что уже несколько месяцев тебя не видел и подозреваю, что мы вообще больше никогда не встретимся. И, в-третьих, события, которые мне с научной точки зрения растолковали как сон, на самом деле вовсе не были сном. Правда, я не ожидал, что придуманный мною кальмар окажется таким ебливым. Ну, спишем это на издержки производства.
На самом деле все это — чудовищный город, блуждание по его улицам и черный кальмар, с которым ты страстно совокуплялась — просто моя фантазия, досужее, пустое сочинительство.
Я лежал, вертелся, долго не мог заснуть, вспоминал этюды, которые видел в мастерской знакомого художника… Среди них был причудливый городской пейзаж: какой-то инопланетный, иномирный город… Я стал думать об этом мире, представлять себя внутри него… Потом, все-таки поняв, что сегодня уже не заснуть, выпил чашку крепкого кофе, сел и записал свои фантазии: «Никогда прежде я не переживал такого ужаса — ни в жизни, ни во сне. Я шел по огромному городу, многоцветному, простершему…»
И так далее. Чтобы не казаться самому себе безумцем, я позиционировал эту запись как сон. Затем позвонила гадалка, интересовалась, нет ли у меня знакомых в издательствах, которые печатают изотерическую литературу…
Итак, все было давно проговорено и забыто, выдуманный сон истолкован… Вернее — истолковано было некое литературное произведение в жанре сна.
И вдруг мне на самом деле снится сон, даже более реальный и извращенный, тем тот, который я сочинил. Я иду по городу, по коридору, затем попадаю в самое сердце кошмара, моего маленького кальмарного театра.
Чудовище трахало тебя, бешено махая своей черной тушей, а его щупальца ласкали твое тело со всех сторон: гладили твои ступни и ладони, тыкались тебе в уши и в рот, в ноздри и в глаза… Вдруг я с отвращением увидел, что эти щупальца залупляются на концах, превращаясь в блестящие эрегированные хуи. Они лезут тебе в груди, в подмышки, в твою счастливую улыбку. Они вибрируют во всех твоих изгибах и складках, обливают слизью твое тело и лицо.
Вы были прекрасно сыгранным дуэтом, исполняющим этюды Дао и камасутры, часто, слаженно меняли позы, ты становилась на коленки, и черный кальмар с громким мокрым шлепком снова набрасывался на тебя, оплетая твое тело со всех сторон, не оставляя ни одного необласканного места.
Ты откидывалась навзничь, схватив себя за пятки, а черный кальмар таращил у тебя между ног свои счастливые глаза.
Ты была сверху и, оседлав черного кальмара, словно горячего вороного коня, летела, взмыленная, разухабистой дорогой своих невъебенных наслаждений.
Ты сама хватала его щупальца-хуи и дрожащими руками направляла себе в зад и в рот, в груди и в подмышки, ты хлестала себя хуями по спине, словно банными вениками, и в этот момент сюрреалистический мастер сновидения изымал тебя из кальмарной оправы и ставил на твое место саму сермяжную Россию — мать и дочь, любовницу и жену.
Вы делали друг другу филатис и куннилингус, минет и тибет, фистинг и лизинг, шопинг и жопинг, боулинг, роуминг, клининг, дайвинг и фитнес… Все эти мерзкие слова, ныне сожравшие мой родной язык, представлялись мне физически, в виде каких-то сексуальных действий… Это был полный, всеобщий, всеобъемлющий кальмаринг.
И вдруг, дико вывернув шею в одном из своих экстремальных изгибов, ты увидела меня. Твои губы стали скорбными, в твоих глазах мелькнул испуг, досада, неприязнь…
Бешенство и злоба захлестнули меня:
— Как ты могла? С кальмаром!
Ты простерла ко мне руку и нетерпеливо махнула раскрытой ладонью:
— Уйди, ничтожный! Разве ты не видишь, как мне хорошо с ним?
Я оглянулся по сторонам и понял, что безоружен, что вокруг, во всем этом каменном изобилии, нет ни одного целого камня, ни единого куска вещества, ручного рубила, которым можно крушить, рвать вашу черную и розовую плоть.
Вдруг я подумал, что, может быть — это мне просто кажется, что он осьминог, а на самом деле — это прекрасный юноша… Вот, даже и я оговорился… Кальмар, конечно. Черный ебучий кальмар.
Я проснулся. Сон был быстро собран по кристаллам и слился в картину, которой я уже не смогу забыть. И дикая радость захлестнула меня. Потому что — свершилось! Я научился создавать новую реальность. Потому что не женщину тут ебал жгучий черный кальмар, а саму Россию. Никогда прежде я не переживал такого ужаса — ни в жизни, ни во сне.
[Конец]
2
Странная жизнь текста во времени. В труднопроходимых лесах. Человеческой памяти. У меня так оно и было:
Засадил, толкнул, откинул,
кончил, вытащил, сбежал
на собранье… Новой шиной
его добрый «Форд» блистал.
Но ему надо было заменить на «Ауди». Хотел приблизить к истине: кого — меня? Истина, конечно, хорошее дело. Но его добрый «Форд» звучит лучше, чем его «Ауди» — евоАуди — яяЯяя — пентон номер три — конечно, забавно, но слишком провальная строка с тремя сильными гласными подряд. Нет, я так не пишу. Вот как я пишу.
Но валили люди валом
слушать новую звезду,
и картаво открывал он
рот, похожий на пизду.
Чередование умопомрачительных, никем прежде не заявленных рифм с самыми простыми. Это Ленин на броневике, конечно. В сущности, народная поэма «Хуй» и начиналась с этого расхожего образа.
Это что за большевик
лезет к нам на броневик?
Он большую кепку носит,
букву Р не произносит.
Он известный друг детей…
Назови его скорей!
Не начиналась, в смысле, что это были ее первые строки. Это был прообраз ее строфы. Загадку-то не я сочинил — народ. Все знали эту загадку и многие другие, написанные именно четырехстопным хореем, начало чему положила, несомненно, поэма молодого Твардовского.
Тот вздохнул, пожал плечами,
Лысый, ростом невелик.
— Ленин, — просто отвечает.
— Ленин? — Тут и сел старик.
В поэме «Хуй» было несколько таких ключевых мест, когда внутри текста, никак не закавыченные, стояли отрывки из этих ходячих в миру раешников. Но цель моя была не в том, чтобы создать какое-то там постмодернистское произведение. Этот трюк должен был убедить читателя в том, что поэма «Хуй» — действительно НАРОДНАЯ ПОЭМА. Ведь он уже слышал отрывки из нее.
Таким образом, постмодернизм имел чисто утилитарное значение, цель его лежала за пределами самого текста. Постмодернизм — не авторская блажь, не выпендреж. А некий сверхтворческий метод. Прием, который должен был создать у читателя впечатление, что текст, который он слышит, уже давно ходит из уст в уста…
Впрочем, это была довольно наивная мысль, как я понял потом. О том, что поэму «Хуй» буду читать друг другу, передавать из уст в уста. Да ее будут бояться, как заразу. Одно дело — зубрить и читать в компаниях матерного «Онегина»: за это не дадут срока. Возможно, этот матерный «Онегин» как раз и был провокацией КГБ, особой операцией. С его помощью проводился мониторинг связей, выявлялись активные (передающие поэму) и благонадежные (доносящие о ее чтениях).
Необходимость вставить в поэму загадку про броневик и определила ее строфу. То есть, теперь я был обязан сделать частью строфы схему рифмовки ААББВВ, причем, рифмы А и В должны были быть мужскими, а Б — женскими. В этом была моя коренная ошибка, жесткое закрепление именно самого РОДА рифм, но об этом я скажу позже.
Другая часть строфы также была налицо: это народные стишки про Ленина, рифмовавшиеся обычным образом.
Где наш дедушка веселый?
Неужели он забыт?
Знают города и села:
В мавзолее он лежит!
Я эту частушку несколько отредактировал, в стиле поэмы «Хуй».
