Виктор Мануйлов - Лестница
Судья объявила, что сегодня будет проведено предварительное слушание и будет решен вопрос о мере пресечения в отношении подсудимого. После чего она начала задавать присутствующим какие-то вопросы, которые тут же испарялись из памяти Теплякова, ожидавшего чего-то более существенного. Все это походило на игру взрослых людей, которым больше нечем себя занять. И Теплякову показалось, что так все и закончится: пустые вопросы и пустые ответы. Он не заметил, как все вдруг повернулось против него. Сначала вызвали следователя, рассказавшего, как все — по словам подсудимого и следственных действий — случилось на лестнице известного дома. За ним откуда-то появился Шарнов, выступивший в качестве свидетеля. Он почти слово в слово повторил то, что говорил перед ним следователь. Выступали еще какие-то люди, которых Тепляков видел впервые, и все они в один голос утверждали, что телохранитель оказался в сговоре с директором-распорядителем фирмы «Кедр» Ковровой, которая стремилась избавиться от владельца этой фирмы Михаила Укутского и завладеть всеми активами и имуществом фирмы по подложным документам. Было высказано подозрение, что между Ковровой и Тепляковым имелась интимная связь, что и послужило поводом для выяснения отношений между Укутским и его телохранителем на лестничной площадке.
Тепляков, слушая эту несусветную ложь, пытался возразить, но его предупредили, что если он будет препятствовать ведению судебного заседания, его поместят в клетку или вообще удалят из зала заседания. И он замкнулся, перестав слушать, вспомнив давний суд и чем он закончился. Этот, похоже, был еще хуже.
Затем долго и монотонно говорила Буроева. После чего судья удалилась на «совещание» для вынесения предварительного приговора. Через несколько минут приговор был зачитан: подсудимого Теплякова взять под стражу в зале суда и препроводить в изолятор временного содержания в связи с опасением оказания с его стороны давления на свидетелей и возможного исчезновения из города. Обвинению предлагалось собрать более веские свидетельские показания. Подсудимому разрешалось получать передачи и время от времени связываться с ближайшими родственниками по мобильному телефону.
На Теплякова тут же надели наручники и вывели из зала суда.
Глава 29
В приемной изолятора временного содержания Теплякова некоторое время мурыжили расспросами, потом обыскали, вытряхнули из пакета поношенный спортивный костюм, заставили разуться, дали взамен почти новые домашние тапочки, затем дюжий охранник повел его по длинным коридорам мимо железных дверей. Остановились возле одной из них. Охранник велел повернуться лицом к стене.
Проскрежетал ключ, лязгнул засов.
Тепляков, почти уткнувшись лбом в стену, покрашенную салатовой краской, рассматривал бугорки и царапины, в некоторых местах складывающиеся то в человеческий профиль, то в какую-нибудь зверушку.
— Заходи, — велел сопровождающий, отступив в сторону
Тепляков перешагнул порог, огляделся.
Камера, к его изумлению, оказалась четырехместной — судя по количеству коек. На двух из них сидели двое. А он-то ожидал нечто такое, что показывают по телику: тесная камера, битком набитая арестантами, многоярусные нары, бандиты, с ног до головы покрытые татуировками.
У самой двери сидел щуплый мужичок лет пятидесяти в черной казенной спецодежде с белым номером над карманом. Он сидел согнувшись, засунув руки по локоть между колен, точно искал на полу потерянную монетку. Подстриженный наголо и вымазанный зеленкой, но давно не бритый, с синяком под глазом, он походил на бомжа, пойманного на попытке стащить из магазина бутылку водки.
«Алкаш», — с пренебрежением подумал о мужичке Тепляков, переводя взгляд на другого, тоже сидящего на койке, стоящей у окна.
Этот выглядел лет на тридцать пять. Плотный, с коротко остриженной головой, с несколько выпяченной нижней губой, словно ее хозяин собрался что-то сказать, но не сказал, забыв закрыть рот, он производил странное впечатление своим дорогим костюмом, белой рубахой и черной бабочкой под гладко выбритым подбородком. Руки его с длинными пальцами беспрестанно шевелились, вращая бумажный пакетик, который то исчезал непонятно куда, то появлялся между пальцами.
«Официант», — определил Тепляков.
— Здравствуйте, — произнес он, оглядевшись, на что было потрачено не более двух секунд.
— И тебе не хворать, — тут же откликнулся тот, что у окна, бесцеремонно разглядывая Теплякова. И с усмешкой: — Ну чего встал? Заходи. Гостем будешь. Две койки свободны — выбирай любую.
Мужичок, повернув голову, снизу вверх по-птичьи равнодушно глянул на новенького и снова уткнулся в колени, не произнеся ни слова.
Тепляков выбрал койку у окна. Бросил на синее байковое одеяло свой пакет. Сел. Поерзал: матрас оказался плотным, еще не продавленным, слегка пружинил.
— Что, первый раз на нарах? — спросил «официант».
— Разве это нары?
— Предвариловка, — презрительно хмыкнул «официант». — Недавно построили по европейским стандартам. Нары еще впереди. Если, конечно, адвокаты тебя не выцарапают из лап обвинения. — Спросил: — Звать-то как?
— Юрий, — ответил Тепляков, решив не проявлять никакой инициативы в разговоре, вспомнив наставления бывшего следователя Шарнова, что в предвариловке ему могут «подсунуть своего человечка».
— А меня Эдуардом зовут, — словоохотливо продолжил сосед, продолжая вертеть между пальцами бумажный пакетик. — Можно просто Эдиком. Фамилия — Стручков, кликуха — Циркач. А вот этого дядю (кивок в сторону согнутой фигуры мужичка) кличут Сморчком. Сел по мокрому делу: бабу не поделили. Что касается моего рэномэ — ха-ха! — то оно связано с шулерством. Хотя и официантом пришлось повкалывать, и маркером на бильярде, и массажистом, и много кем еще. Как, шары гонять доводилось? — спросил он, откидываясь к стене и с презрительным любопытством разглядывая Теплякова.
— Доводилось.
— И как?
— Так себе, — пожал Тепляков плечами, стаскивая с себя свитер. Затем снял штаны и, все аккуратно сложив, положил на тумбочку.
— А в картишки? — спросил Эдик, с каждой Тепляковым снятой одежкой, дергая с восхищением головой.
— Разве что в «дурака» — ответил Тепляков, натягивая на себя спортивный костюм.
— Не густо, — посочувствовал Эдик. — Жаль, картишек нет, а то бы перекинулись.
— С меня хватит и того, что умею.
— А за что сидишь?
— За убийство.
— И кого же ты ухайдакал?
— Кошку.
— Ха-ха-ха-ха! — зашелся Эдик раскованным смехом, точно они разговаривали не в камере, а где-нибудь на свободе. Отсмеявшись и вытерев чистым, аккуратно сложенным платком глаза, оставил нижнюю губу оттопыренной, как бы снятой с предохранителя для продолжения разговора. — А ты мне нравишься, парень. Ей-богу! — добавил он с восторгом.
— Спасибо на добром слове. Хотя относительно тебя я этого сказать не могу.
— Ничего, я не гордый. При моей профессии особо ерепениться не приходится. А вот скажи, где ты такие мышцы накачал? Вылитый Шварценеггер!
— В спортзале.
— Очень доходчиво. — И уже вполне серьезно: — Это не тебя по телику несколько раз крутили?
— Я не актер и не политик. Это их крутят. А меня вертят.
— Значит, тебя. Эта кошка не Укутским, случаем, прозывается?
— А тебе какое до этого дело?
— Никакого, кроме любопытства, — ответил Эдик, выставив вперед, будто защищаясь, ладони с длинными пальцами. — Впрочем, в предвариловке, ты прав: откровенничать опасно. Не исключено, что свободная койка ждет «своего человечка». Да и «жучков» здесь, поди, понатыкано — будь здоров! Видишь камеру? — показал он кивком головы в сторонудвери. — То-то и оно.
После этих слов Эдик как-то сразу потух, откинулся к стене и закрыл глаза, хотя руки его по-прежнему, не зная покоя, гоняли между пальцами бумажный пакетик.
На ужин принесли макароны по-флотски в алюминиевой миске, кусок черняшки, четыре кусочка рафинада и чай в алюминиевой же кружке.
Тепляков, не успевший пообедать, съел принесенное, не разбирая вкуса. Эдик в макаронах лишь поковырялся ложкой, зато хлеб съел весь, запивая чаем. Мужичок ел не спеша, подбирая каждую крошку, чавкая и время от времени горестно вздыхая.
Едва унесли посуду, как дверь отворилась снова, и на пороге встал высокий бородатый человек в длинном, почти до пят, черном одеянии с широкими рукавами, опоясанный черным же витым шнуром с кистями, в черном же головном уборе. На груди его висел большой бронзовый крест на бронзовой же массивной цепи. Он шагнул в комнату и произнес гудящим басом, осеняя крестом комнату и сидящих на койках людей:
— Во имя отца и сына, и святага духа! Да покаются слезно чада Господа нашего в грехах своих тяжких! Да снизойдет на них прощение отца нашего небеснага. Ибо никто нас не любит так, как любит нас Господь. Он, милосердный, создал нас. Он нас питает. Он нас хранит, как мы храним свои очи. И более того. А мы что же? — вопросил вошедший, вглядываясь в сидящих глубоко посаженными глазами.
