Николай Студеникин - Перед уходом
«Может, назад отдаст?» — глядя ему вслед, в спину, с безумной надеждой подумала старуха. Пяти рублей ей было очень жалко. Шофер Суханкин, когда она выбралась из кабины его грузовичка и побрела к станции, вдруг окликнул ее, догнал, длинно выругался и сунул новенькую, хрустящую трешку ей обратно. А сейчас чмокнули дверцы, машина снова шаркнула шиной по белому бордюру и умчалась. «Нет, не отдал», — проводив ее глазами, вздохнула старуха.
Да и надеяться было смешно. Старуха осталась возле забора, которым был широко огорожен памятник на высоком пьедестале. Каменный человек в вольной позе, закинув ногу за ногу, сидел в каменном же кресле с подлокотниками. Вокруг него, с трех сторон, покоем, стояли скамейки, чтобы и другие люди, живые, могли на них посидеть. Старуха двинулась туда, вспугнув по дороге стаю жирных, раскормленных голубей, которые хлопотливо пили из маленькой лужи на асфальте. В лужице отражался ослепительно голубой осколок неба.
«Тоже поливали… или роса?» — подумала старуха, с оглядкой присаживаясь на сырую скамью. Прямо перед собой она увидела огромную белую церковь с зеленым куполом, увенчанным маленьким темным крестом. К боку церкви приткнулся неопрятный бульдозер. Весь в присохших комьях земли, хищно поблескивал косой его нож. «Снесут…» — предположила старуха.
Она поняла, что хочет есть, и загремела крышкой чемодана. Непуганые, бесстрашные голуби, толстые, словно куры у хорошей хозяйки, обступили ее ноги, порхали вокруг. Старуха, бормоча ласково: «Гули-гули-гули!..» — крошила им все, что ела сама: немножко успевшего за ночь зачерстветь хлеба, немножко ноздреватого сыра, похожего на оконную замазку, и весь яичный желток. Желтков старуха не ела даже на пасху — считала почему-то, что нельзя, грех. Все время ей чудился неродившийся цыпленок — желтенький, мокрый, жалкий. А белок — ничего, ела.
Подкрепившись всухомятку, старуха задремала под мирное голубиное воркованье. Из ее разжавшегося кулака на асфальт потихоньку сыпались осколки белой яичной скорлупы. Сизые голуби-дикари теснились рядом, подбирая последние крошки.
— У-у! — совсем рядом истошно завопил кто-то. — Ой, не надо, не надо! Горько, невкусно! Ой, боюсь!
Старуха всполошилась спросонок, затрясла головой. Вспугнутые, как и она, криком голуби с шумом опускались на асфальт у самых дальних скамей. У памятника, в его косой нелепой тени, стоял мальчишка лет четырех и оглушительно орал, широко распахнув розовый ротик. Он топал толстенькой ножкой, красиво обтянутой белыми парадными колготками, тряс русой, кудрявой, постриженной, как у девочки, головой и, заходясь в крике, указывал на старуху пальцем:
— Баба-яга, не ешь меня! Горько, невкусно!
Над ним заботливо склонилась пожилая уж, но еще видная из себя женщина в цветастых штанах, широких книзу и узких в бедре, и такой же яркой блузке навыпуск. Огромным носовым платком она пыталась вытереть орущему мальчику глаза и нос, но он не давался. Он продолжал тыкать в старуху пальчиком, орать и топать. У края лужицы, которая на глазах становилась меньше, лежал на боку большой зеленый автомобиль, сделанный из пластмассы. Из его кузова выпало ведерко, совочек, как у того дворника-студента, только поменьше и тоже пластмассовый, а не железный, и тупой широкий красный меч в ножнах с узорами.
Пожилая дама из-под руки уничтожающе посмотрела на старуху. Высокая, замысловатая башня ее прически осуждающе колебалась. Старуха, не сообразив толком, в чем дело, суетливо вскочила, обеими руками отряхнула влажный зад юбки и схватилась за ручку чемодана. Она бежала прочь. Без оглядки.
— Баба-яга! — неслось ей вслед. — Уй, боюсь!..
— Да что ты, Андрейка? Какая же это баба-яга? Не бойся, я пошутила. Это обыкновенная, неопрятная старушка. Она не станет тебя кушать. У нее и зубов нет. Не станет, если ты всегда будешь слушаться свою бабушку и сейчас же перестанешь плакать. У тебя же есть меч, в конце концов. Ты ведь храбрый мальчик, Андрейка. Воин! Что тебе какая-то старуха? Ты ее можешь… победить!
Со страху старуху занесло на пустынную, тщательно подметенную улицу. Никто не попадался ей навстречу. Почти над каждым домом, косо повешенные, лениво колыхались большие, как простыни, пестрые чужие флаги. Один дом отбежал назад, будто чего-то застеснявшись, и, дойдя до него, старуха увидела женщину в хорошем платье, которая, широко размахивая кистью, мазала клеем старые афиши, наклеенные на стенд. Новые афиши, свернутые в тугие трубы, помещались в чистом цинковом ведре, с которым хоть сразу за водой к колодцу. Эта женщина стояла спиной к старухе, однако по каким-то неуловимым признакам та угадала в ней свою, деревенскую, и смело подошла к ней.
— Ай, не знаю я, ничего не знаю, — ответила женщина, повернув к старухе свое скуластенькое загорелое лицо с шелушащимся носом. — Краснооктябрьский район, Горьковская область знаю, больше ничего не знаю. Прописка временный у меня. Сестра двадцать лет Москве живет, все знает!
Но ее сестры, прожившей в столице два десятка лет и знающей все, поблизости, увы, не оказалось. Вчерашние блуждания грозили повториться сегодня. Это было страшно. Беспомощная слеза выкатилась из уголка старухиного глаза и быстро заскользила вниз, оставляя на морщинистой, как печеное яблоко, щеке старухи извилистую влажную дорожку — след. Расклейщица афиш виновато улыбнулась и развела сильными руками. С кисти на асфальт капнул клей.
— Не надо, — ласково сказала расклейщица. — Не плачь, старый! Другой кого спроси…
Старуха сгорбилась устало и повернулась, чтобы уйти.
— Погоди, — окликнула ее расклейщица афиш.
Старуха остановилась, оглянулась. Расклейщица, подумав, выдернула из рулона несколько голубоватых листов «Фарфор Гжели» и протянула их старухе. Афиши, разворачиваясь, гремели, как жестяные, как старухин чемодан. Скулы расклейщицы порозовели от удовольствия.
— Бери себе, — предложила она. — Стенку дома повесишь. Красиво будет. Во! — и, будто мальчишка-школьник, показала старухе оттопыренный большой палец.
— Дай бог тебе здоровья, — шепнула старуха, осторожно принимая гремящий рулон.
Расклейщица афиш стояла перед ней, широко расставив загорелые, короткие, крепкие и чуть кривоватые ноги, и дружелюбно улыбалась. Глядя на ее узкие, да еще и прищуренные глаза, старуха подумала, что на белом свете много добрых людей, и заметно повеселела. Они распрощались, церемонно пожав друг дружке руки, словно министры на приеме.
Чтобы красивые афиши поместились в чемодан, их пришлось свернуть вчетверо, что старуха с большим тщанием и сделала, присев и поставив раскрытый чемодан на колено. Бумага хорошая, толстая, аж лоснится, ее можно вместо скатерти на стол, а можно и на стену — вместо ковра или прикрыть пятно. Потом она двинулась дальше. И вдруг, перед самым ее носом, открылась огромная, могучая, как в церкви, дверь. Из двери, на мгновение закрыв собою весь мир, вышел огромный и высоченный человек в голубом, в рубчик, костюме. Столь больших и высоких людей старуха и не видела никогда.
— Извиняюсь, — вымолвила она, набравшись храбрости и глядя на широкий конец цветастого галстука, который мерно покачивался перед самыми ее глазами. — Извиняюсь, где тут памятник находится — мне там улицу перейти?
— What do you want? — глубоким басом пророкотали откуда-то сверху. — I don't understand!
Старуха отступила на шаг и подняла голову. Она едва не упала. «Свят, свят, свят, — пронеслось у нее в мозгу. — Поль Робсон!» И правда, высоченный человек был черен как смоль. Он весело ухмылялся и вращал синеватыми белками. Длинный галстук, как маятник, продолжал качаться на его шее. Маленькие пуговички на его медово-желтой рубахе то появлялись, то снова прятались за галстуком — будто стеснялись.
— Are you traveler? — Черный человек снова сказал непонятное, показал на старухин чемодан и захохотал, тряся розовыми ладонями.
«И что? Обыкновенный негр, — разглядывая его, сообразила старуха. — Учиться приехал! Ничего особенного нету…» И, подумав так, она успокоилась. Но все-таки они не могли понять друг друга. Разгорячась, огромный негр присел перед старухой на корточки, изящно поддернув брюки, и пальцем стал что-то рисовать на сером шершавом асфальте.
— Ньет? — спрашивал он, вскидывая на старуху свои огромные глазищи. — Да?
— Памятник, — твердила свое старуха. — Ну, па-мят-ник! Человек сидит, нога на ногу!
— Шеловек? — косился негр. — A man, idea!
Вдруг он вскочил и пересек улицу в три огромных прыжка. Мелькнули его голубые штаны и большущие коричневые ботинки. Они сияли, будто облитые жидким стеклом. Старуха подняла голову и увидела свое спасение, которое неспешно, в некоей задумчивости шагало по противоположному тротуару. Это был обыкновенный человек в темных очках. Он лениво помахивал старым портфелем. «Они все тут с портфелями — ученые», — подумала старуха с надеждой.
