Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)
– Дура, – откликнулся Лев Анатольевич.
Он ощущал себя солнцем, вокруг которого вращаются планеты. Одна, две… шесть штук всего. И на каждой во время оно зародилась жизнь – не очень разумная, но остро нуждающаяся в его лучах. Скромность не позволяла ему считать себя звездой первой величины, он был довольно маленьким солнцем, белым карликом, но карлики всегда привлекали внимание мыслящих существ, и это был вселенский закон для всех созданий, наделенных искрой рассудка. Как же не заинтересоваться карликом? Он же урод. Интерес к карлику можно сделать отдельным критерием для проверки интеллекта. Решающим критерием. Правда, Лев Анатольевич не считал себя уродом, но это лишь дополнительно доказывало его умственное превосходство, положенное светилу в сравнении с прочими небесными телами.
…Черниллко мерил галерею шагами.
– Дипломатическая почта, – бормотал он. – Пломбированный вагон… А что? В таком вагоне уже возили аффект…
Лев Анатольевич любовно посматривал на восстановленный орнамент. После укола аффект исчез, однако натурщица выполнила реставрационные работы, и получилось еще лучше, чем было.
Чародейка раскинула карты.
– Всюду выходит казенный дом, – проговорила она грустным голосом. – Вот этот вот пиковый король все портит. Мы с ним хлебнем.
– Кто он такой? – сердито спросил Франкенштейн.
– Пиковый король, – пожала плечами ворожея, искренне удивляясь вопросу. – Кем же еще ему быть?
– Аналог, – Черниллко, сдерживая себя, нетерпеливо пощелкал пальцами. – Нас интересует его аналог из мира недоброжелателей.
– Как заявится – не спутаете, – пообещала та.
И не ошиблась: когда пиковый король заявился, его и в самом деле было трудно спутать с шестеркой и даже десяткой. Хотя на даму он немного смахивал.
15
Король явился инкогнито.
Он притворился туристом: приехала группа из ближнего зарубежья, и король спрятался в самой гуще.
Избалованные вниманием Франкенштейн и Черниллко уже не встречали посетителей, они обсуждали новые проблемы. Таможня ставила барьер за барьером: она лицемерно признала право гражданина на выезд и право экспоната быть вывезенным, однако положение осложнилось очередным нюансом. Культурное наследие могло быть арестовано сразу же по прибытии в аэропорт Орли. Его грозились взять в заложники хозяйствующие субъекты, которых развела на бабло российская преступная пирамида. Пирамида рассыпалась, превратившись в модель для сборки, и у нее в Париже не было особняка, который можно было бы захватить в компенсацию.
Лев Анатольевич ничего не имел против ареста, предполагая осесть на берегах Сены и красоваться там под пение местного аккордеона.
– Придурок, – негодовал Франкенштейн. – Кому ты там нужен? Ты еще Амстердам удиви…
Черниллко кивал:
– Аффект привлекателен в составе патриархальных традиций. Необходим контраст. У нас традиции есть, а там давно ни хрена нету.
…Титов восседал на табурете, являя собой центр художественной композиции. Жена и натурщица, зайдя справа и слева, обнимали его за шею и улыбались гостям. Позади высился доктор, воздевший шприц. Время от времени он выпускал из него параболическую струю; самая длинная совпадала с полуденным выстрелом из петропавловской пушки, и в этот миг в галерее бывало не протолкнуться. Все хотели посмотреть, как он это делает. У самых изысканных ценителей аналоговое мышление ассоциировало струю с процессом, повлекшим появление аффекта-орнамента; струя целебная уподоблялась струе губительной; разнонаправленные процессы становились единым целым, двумя аспектами явления, суть которого еще предстояло осмыслить. Это была очень сложная диалектика, замысловатый дуализм.
В ногах у Титова полулежала ворожея, перед нею были раскинуты карты. Она же торговала разнообразными сувенирами: штопор-Титов, дудка-Титов, гелевая авторучка-Титов, пресс-папье «Лев Анатольевич».
Туристы столпились перед композицией. Натурщица сощурилась и принялась декламировать: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Ударил далекий выстрел, и доктор двинул поршень. Струя пошла, играя спектром в лучах доброжелательного солнца; пиковый король шагнул вперед.
В одной руке он держал баночку с соляной кислотой, а в другой – опасную бритву.
Вандал плеснул из баночки, но промахнулся и попал в доктора. Доктор разинул рот и страшно заблажил, продолжая давить на поршень, и парабола выгибалась. Изо рта у него хлынули солянокислые слюни. Бициллин тоже излился совсем. Герострат взмахнул бритвой и ампутировал первичный аффект вместе с носителем.
К нему бросились, ему заломили руки и поволокли к выходу. Черниллко бежал следом и норовил наподдать коротенькой ногой.
– Осемкин! – выл пиковый король, ошибиться в масти которого теперь было никак нельзя. – Меня зовут Семен Осемкин! Запомните, запомните это имя! Да здравствует!…
Лев Анатольевич вторил доктору, в ужасе глядя через губу на место, где только что было культурное достояние, оно же мужское, оно же Логос, пронзающий творчеством мировой хаос.
16
Его увезли на реставрацию.
Стебель привили обратно вместе с аффектом, который непосредственно после увечья нисколько не пострадал и мог, казалось, вести безоблачное автономное существование вне основного массива Льва Анатольевича. Однако Франкенштейн, явившийся с визитом через месяц, только вздохнул и горько сказал:
– Нет. Травма, швы – это чересчур. Это лишний штрих, уродующий полотно.
– Зато история трагическая, – пролепетал Титов.
– У меня не исторический музей. У меня живая действительность. Отправляйся в запасники, старина.
– Где, где они, эти запасники? – в отчаянии вскричал тот.
– В запасники, – повторил Франкенштейн, не слыша его и обращаясь к себе. – Они повсюду. Искусство лежит под ногами и ждет, чтобы его подобрали. Оно – сама жизнь. – Он очнулся, поправил Титову одеяло, участливо вручил ему апельсин, большое ударенное яблоко и воду одновременно, так что тот еле сумел удержать подношение. – Бывают люди, которые пишут мемуары про свою жизнь в искусстве, а я вот, когда засяду такое писать, расскажу про жизнь искусства во мне. Потому что жизнь – сама по себе шедевр.
Все это показалось Титову малоинтересным.
– Я хочу на выставку, – сказал он дрожащим голосом. – В центр Помпиду.
– Так ты уже едешь на выставку, – сочувственно отозвался Франкенштейн. – Все мы едем.
– Но как же я еду? У меня еще десять сеансов лечебной физкультуры! И массаж.
– Да так и едешь, сам убедись.
Франкенштейн протянул Титову свежий номер знакомой газеты.
Экспозицию теперь называли панорамой и название поменяли тоже: «Подноготная». В этом содержался намек на рецептуру приворотного зелья – настояла ворожея, и пришлось пойти ей навстречу. На снимке душой привычной компании был человек в черной полумаске.
– Но это же не я!
– Ну и что! Кому это важно!
– Как же не важно?… Кто это такой?
– Это Черниллко. Мы объяснили, что варвар попал в тебя кислотой и поэтому маска. Видишь – доктор тоже в маске. Только в докторской, марлевой.
– Это подделка! Дешевая мазня!
– Не подделка, а талантливая копия…
– У него вообще нет никакого аффекта!
– Как это нет? – горячился Франкенштейн. – У него уже есть аффект!
– Да откуда же?
– Да оттуда же!
– Ногти?…
– Нет! Просто ноги помыл и плюнул в воду! Девушка выпила…
– Я буду судиться!
– И что ты предъявишь? У тебя и аффекта больше нет.
…Лев Анатольевич в смятении посмотрел на место, где еще недавно расцветал первичный аффект – ныне всосавшийся полностью и гулявший с экскурсией по сосудам, подбираясь к мозгам. Аффект, полный хищного любопытства, знакомился с внутренней подноготной панорамой. Предметом беглого осмотра была сама жизнь, где все попеременно выступают то экспонатами, то экскурсантами.
(с) март-апрель 2008Виват полураспаду
1
Январь. Морозная спячка, смерть без малого. Солнце-звезда, бесполезное. Снег – то ослепительный, то сыто-темный. Слева и справа – скрипучий лес. Редкое деликатное потрескивание, хлопанье крыльев. Кладбищенское карканье. Невидимые черные птицы сбивают наземь бесшумные мучные шапки. Голодные ветви остаются торчать, воплощая бездумное ячество полумертвой жизни.
Не бежит и дорога: лежит – через лес, заваливается в поле, переваливается через дальние холмы. Санный след занесло. Или сгладило стылым дыханием, особого сорта хаосом, в котором не бывает движения.
Поля и луга, плутонические просторы, утренний свет.
Топот копыт, глухие удары, смятение, беспорядок, варварство. Опрометчивое вмешательство. Морозко всполошился, мавзолей потревожен. Грохот, стук колес, механические щелчки. Из-за поворота вырывается всадник; нижняя половина лица прикрыта материей. Одет не по погоде: накидка, мундир, треуголка, подпрыгивает шпага.
