Милош Форман - Призраки Гойи
— Она была твоей любовницей или что?
— Кто?
— Эта девка, эта шлюшка, ты с ней спал? Ты ее покупал?
— Ее?
— Да, ее? Ты что, с ней встречаешься регулярно? Зачем она тебе? Что она тебе делает? Что она тебе говорит? А? Может быть, если уж на то пошло, ты в нее влюбился?
— Нет.
Лоренсо сбавил тон. Гойя присел на стул, и этот человек, никогда не говоривший о подобных вещах, о своей работе и своем вдохновении, на сей раз кое в чем признался. Он припомнил свой давний разговор с Лоренсо, в тот день, когда тогдашний монах и правоверный христианин, украдкой посматривая на портрет Инес, задавал ему странные вопросы об отношениях художников со своими моделями. Гойя попросил Касамареса на несколько минут отложить дела и выслушать его.
Лоренсо согласился. Он довольно сухо отослал секретаря, который принес ему пакет со срочной корреспонденцией, и, взяв стул, сел напротив Гойи. Художник сказал ему:
— Послушай. Между Инес и мной, между ее дочерью и мной нет ничего чувственного, ясно? Никаких плотских отношений. Ни сейчас, ни прежде. Никогда. Мое наваждение, как ты говоришь, тут ни при чем. Оно связано не с этим. Дело тут в другом, и это сложнее объяснить.
— Рассказывай.
— Это лицо, их лицо, оно сопровождает меня всю жизнь. Оно беспрестанно предстает передо мной, хотя я не думаю о нем. Утром, стоит мне проснуться, и я его вижу, словно оно ожидало моего пробуждения над изголовьем кровати. Днем я зачастую вижу его перед собой, в городе, дома, где угодно. Иногда даже в лесу, когда хожу на охоту. В те минуты, когда я меньше всего этого жду. А оно уже тут как тут, смотрит на меня и улыбается. Вот так. Я не могу поступить иначе. Я рисую это лицо, пишу его, изображаю ангелов и богинь с его чертами, но это ничего не меняет. Оно повсюду со мной. Ты понимаешь?
Лоренсо кивнул и сделал Гойе знак продолжать, если он желает выговориться.
— Как-то раз, в Кадисе, я решил, что сейчас умру, когда внезапно перестал слышать, когда лопнули мои барабанные перепонки, и тут я увидел, как это лицо склонилось надо мной. Эти глаза, этот рот. Не знаю, что оно хочет мне сказать, почему преследует меня, но оно здесь. Я настолько привык к этому присутствию, что уже не смогу без него обойтись. Оно мне необходимо.
Лоренсо осведомился у художника, является ли ему только это лицо. Нет, ответил тот, были и другие. Лицо одной женщины, которую ты не знал, ее звали Мария Каэтана.
— Герцогиня Альба? — спросил Лоренсо.
— Да, она самая. Эта женщина не была такой же улыбчивой и такой же доброжелательной. У нее был более цепкий взгляд, он пронизывал тебя насквозь, ничего тебе не прощал и в то же время понимал тебя, помогал тебе. Он снисходил к тебе сверху и останавливался на твоем уровне. Это было как благодать. Один из прекраснейших взглядов, которые я когда-либо встречал. Откуда тебе знать, до какой степени взгляды могут помочь нам, художникам. Глаза. И не только глаза герцогинь. Порой какой-нибудь нищий пристально смотрит на меня на улице, а я быстро возвращаюсь домой и пытаюсь снова обрести свет, который увидел в его глазах. А также воспроизвести его больные руки, гнилые зубы, искривленное тело. То же самое может произойти со мной при встрече с бродячей собакой. Когда я писал портрет короля, Бурбона, мне не за что было зацепиться. Всё казалось расплывчатым. Взгляд, словно мутная вода, глаза, как у дохлой козы. Если бы ты знал, как я измучился.
Гойя прибавил, что он может также работать не с натуры, рисовать воображаемые лица, у него хватает на это мастерства. С возрастом, говорил художник, он всё меньше смотрит на людей и всё сильнее погружается в самого себя, где его ждут всё более мрачные и напряженные, всё более туманные и причудливые образы. Он находил модели в глубине своей души и срисовывал их оттуда. Скажем, тот жуткий великан, достающий до облаков, которого он только что закончил (его назвали Колоссом), тот, что стоит спиной к объятым ужасом, убегающим людям, и воздевает руки, как бы собираясь сразиться с противником такого же гигантского роста, которого не видно на картине, откуда он взялся? Кого он изображает? Это какой-то символ, аллегория? Конечно, нет. Во всяком случае, не для него. Этот персонаж явился из неизведанных безмолвных глубин, куда он, Гойя, осмеливается заглядывать чаще, чем прежде. Художник отвечал, когда его спрашивали, откуда берется тот или иной образ, тот или иной монстр: «Я его видел». Он также говорил, когда собеседник приставал к нему с расспросами: «Я не смотрю, я вижу».
Между тем даже в возрасте Гойи, даже с его опытом лица былых моделей, такие, как лица Инес Бильбатуа и Марии Каэтаны, оказывали ему неоценимую помощь, даже если в процессе работы он преображал их, даже если он искажал их черты. Они непостижимо, незримо жили в ряде его работ, и старинных, и недавних. Случалось, сам художник забывал о них, переставал их видеть, хотя и знал, что они по-прежнему здесь.
Гойя также сказал, что с тех пор как он стал портретистом (это главная часть его творчества), он в основном писал как ремесленник, почти механически. Первым делом он набрасывал угольным карандашом контуры тела и плеч, делал эскиз лица. Когда пора было придать этому лицу конкретные черты и определить его место в композиции, он поступал, подобно всем художникам, так, как его учили: начинал с основания носа, а затем переходил к линии рта и бровей. Он стремился к гармонии и точности форм, независимо от того, что писал: лицо, арбуз или обыкновенный кувшин. Большинство лиц, располагавшихся напротив художника, не вызывали у него никаких чувств. Он старался как можно лучше выполнить свою работу, не пренебрегал ни одним из аспектов, получал деньги и переходил к другому портрету.
Временами какое-нибудь лицо поражало его с первого взгляда, непонятно почему. Это был уже не просто объект, он видел перед собой кусочек жизни. В таких случаях целью Гойи становилась уже не точность форм и пропорций, даже не внешнее сходство, а сама жизнь. Он изо всех сил стремился к невозможному, пытаясь перенести жизнь на полотно.
— Вот что я скажу тебе, Лоренсо, — сказал художник напоследок, — такое же впечатление у меня было, когда я увидел тебя впервые. Я почувствовал, что ты живой. И попытался передать на холсте жизнь, которая в тебе тогда бурлила. Поэтому-то я и пошел смотреть, как будут жечь твой портрет. Чтобы узнать, не закричит ли твое изображение в тот миг, когда его коснется пламя.
— Ты что-нибудь слышал? — спросил Лоренсо.
— Нет, — ответил Гойя, — но в ту пору у меня уже начались проблемы с ушами.
Он совсем немного помолчал, а затем сказал:
— Теперь тебе ясно, почему я так привязался к Инес?
— Пожалуй, да, — ответил Лоренсо.
— Почему я одержим этой женщиной? Всё очень просто: потому что я ей многим обязан. Потому что она прошла со мной добрую половину жизни. И по этой причине, если ты всё еще хоть немного меня любишь, если у тебя осталось хоть какое-то чувство к Инес, ты должен сказать мне, где она.
Лоренсо слегка кивнул, показывая, что он всё понял, что его убедили и не нужно ничего больше говорить, так как он согласен.
— Инес и вправду вела себя как сумасшедшая, — заявил он. — Мы поместили ее в больницу, находящуюся на попечении монахинь. Она кричала, бросалась на всех с кулаками, говорила, что не больна, а здорова, и всю ночь требовала принести ей ребенка.
— И что же?
— И вот, нам пришлось ее изолировать.
— Она в желтом доме?
— Да.
— Я так и знал. Скажи мне, где это, скорее. В какой она лечебнице?
Лоренсо не помнил: у него было столько забот. Пришлось снова вызвать секретаря, который тоже оказался не в курсе. Пока искали имя человека, взявшего на себя это поручение, какого-то мелкого служащего, пока рылись в бумагах, наступил вечер. На улице было уже темно.
Вернувшись домой, Гойя не стал говорить обо всем этом своей жене Жозефе, которая заболела и была в таком плохом состоянии, что врачи опасались за ее жизнь. Незачем попусту ее беспокоить.
Художник отложил визит к Инес на следующий день.
16
Гойя уже неоднократно бывал в домах умалишенных, и в Сарагосе, и в Мадриде. Он делал там эскизы, с которых затем писал картины, не в символическом духе (мир — это корабль, управляемый дураками), а в объективной реалистической манере. Художник, как обычно, рисовал то, что он видел, как здесь, так и в других местах. На одной из этих картин, если присмотреться, справа, в тени, можно разглядеть тела двух совокупляющихся мужчин. Гойя это видел и написал.
Сегодня он пришел сюда не для того, чтобы рисовать или накапливать впечатления для будущих набросков, а чтобы разыскать Инес и увести ее из этого места. Ему удалось проникнуть в кабинет заведующего, маленького, сухопарого, говорливого, очень подвижного человечка, которого он застал за бритьем. Вне всякого сомнения, цирюльник, который его брил, мужчина с высоким лбом и широкой улыбкой — это один из его подопечных. Заведующий, прикрыв глаза, подставляет ему свое горло: явный признак доверия.
