Галина Щекина - графоманка
Вошла уборщица.
— Девоньки, вы сколь тут будете сидеть? Везде помыла, у вас нет. Закрывать же пора.
Они сложили папки и пошли. А о том, о чем хотели, еще не поговорили. Но Ларичева сказала, что у нее болит голова и спать хочется.
Ларичеву очень стиснуло. Она боялась, что Забугина счастливо скажет, что она залетела, наконец, и начнет спрашивать совета, как быть. Речь, конечно, не идет о том, чтобы забрать Ларичева… Или идет? Или речь о том, чей ребенок, и если бы, например, это случилось с Ларичевой, а с ней и так это случилось, то она бы не стала спрашивать, она же поехала в роддом безо всяких надежд, а у Забугиной муж, все прилично… Неужели Забугиной неясно, что такой ребенок должен, обязан родиться?! И, конечно, Ларичева будет ее утешать и говорить, что надо оставить… Жизнь проходит, годы немаленькие, организм теперь в полном зените… Сколько же можно, наконец! Ребеночек будет вылитый муж, ну, это же блеск. Даже интересно. Дочке и сынку будет братик, елки зеленые. Можно написать рассказ… Но в том-то и дело, что ребенка от Ларичева надо оставить, ведь Ларичев прекрасен, а вот ей, тихой Ларичевой, нельзя оставить не то, что ребенка, а даже — рассказ, и тот нельзя оставить. Ларичеву с рассказом отправили на аборт, и ее никто, никто не спрашивал — ни Ларичев, ни Батогов… Как втянуть, так все постарались, и если уж брать аналогию с забугинской палаткой, то над Ларичевой трудились сразу несколько мужчин — и Батогов, и Нездешний, и Губернаторов, и даже Упхолов помогал, и Ларичев, в какой-то мере… А потом вдруг все отказались. Ребенок уже был, а эти глянули через УЗИ, сказали — не надо нам такого… И как это просто все у них! А Забугина смешная такая! Да рожайте вы все от Ларичева, он только рад будет, просто у Ларичевой — другие проблемы…
Дома Ларичева заснула на диване в одежде и очень плохо спала. Она не привыкла к тишине, и ее колотило. Она привыкла засыпать под видик, под детские вопли, под телевизор и соседские драки, под хохот сумасшедшего соседа по балкону, а теперь он, говорят, умер. Мечтала побыть одна, и вот тебе, настало счастье. Все люди разьехались в отпуска, все тихо, как после атомной войны. Завтра Забугина работает последний день, ой, не пойду на работу, заболею… Пусть едет с Богом, а там уж окрепнем, выстоим…
Ларичева забылась тяжким сном, и снились ей всякие сцены из Древней Греции, и сама Ларичева в хитоне, в рулонах свитков, и просвещенные мужи протягивают ей руки и просят выйти и читать… Вот же наказание.
Назавтра у Ларичевой градусник показал тридцать восемь, честно! Она позвонила от соседей и отпросилась у Нездешнего. Он спросил:
— А что с вами? Простуда? Летом?
— У меня психоз, — сказала Ларичева, — нервная горячка. Я не буду врача вызывать, напьюсь пустырника и завтра приду, ладно?
— Ладно, — с сожалением произнес Нездешний. — Будьте здоровы.
ИСКУШЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Однако вечером он пришел, плотно держа за шеи три гладиолуса. Три гигантских стебля, поразительных, царственных дива.
Ларичева даже застонала, глядя на них и что-то понимая про себя, а вслух сказала только конец фразы:
— …Не могу.
Она извинилась, поставила чайник, унесла с глаз все мешки с тряпьем, опять извинилась, стала закрывать швейную машину — отпало дно. Он, улыбаясь чуть заметно, попросил клей “момент”, капнул на стыки, замотал сверху толстой резинкой, сам убрал в чемодан. Это был ее человек: подхватывал то, что она роняла и водворял на место. С таким бы она не пропала. Она принесла старую, но выстиранную клетчатую скатерку, на нее тарелку с печеньем с изюмом, больше ничего у нее не было. И стала гладить пальцами по клеткам.
— Утюг выключить?
— Утюг? А разве он… Да, конечно.
— Извините, что вот так, без предупреждения.
— Да чего там, я не Забугина.
— Что?
— Извините.
Они не могли ни одного слова нормального сказать, все извинялись, извинялись, как заведенные. Потому что они смотрели друг на друга, не скрываясь, это поглощало целиком, не оставалось сил на светскую беседу. На нем была просторная рубаха, косоворотка кубового цвета.
— А где ваши все? Не на даче?
— Что вы, у нас нет дачи. Дочка в лагере, я же у вас бумагу подписывала. Муж у матери с сыном.
— А как вы себя чувствуете?
— Одиноко.
— Я в смысле Забугиной.
— Давайте не будем про Забугину, а?
— Давайте. Извините, конечно.
И опять молчание. И опять эта тягомотина с извинениями. Столбняк напал сильнейший. Сначала на нее, потому что она поняла — вот, тот самый человек… Когда он упаковывал машину и утюг выключал. А потом и на него… Он вообще был неразговорчивый, а тут смутился вовсе. Видит — сотрудница совсем не в себе. Действительно, нездоровый человек, а он уж чуть не подумал…
— Ой, там же чайник… — Она сорвалась с места и бегом на кухню.
Там послышалась короткая возня, потом такой крик, что похолодел хладнокровный Нездешний. Возник на кухне, а там весь пол парует и сотрудница чокнутая лежит на полу, совсем глаза закатила.
— Что, что вы натворили?
— Ребенка уберите, уберите… Я его обварила…
Он взял ее и понес на диван.
— Какой ребенок, несчастная? Он же уехал.
Она была вся мокрая, всю спину обожгла…
— Вас надо срочно переодеть. Успокойтесь. Вот полотенце, вот халат из ванной… Подождите.
Он еще раз заглянул в ванную. Ага, вот хорошая вещь панденол, сейчас мы облегчим чьи-то муки. Подошел, осторожно раздел Ларичеву, промокнул полотенцем, потом полил из баллончика, подождал минуту — другую и накинул халат. Уйти, что ли? Цветы отдал, первую помощь оказал… Неловко! Потом она повесится, его вызовут как свидетеля.
— Ну, как вы? Живы?
— Да. Почти… Там надо вытирать… — Она встала.
— Я сам, сидите. — И он все вытер на кухне.
— Теперь опять чайник пустой.
— Да плюньте вы. Хватит и одного чайника. У вас что, горячка? Запой? Я могу вам подсказать отличное средство…
— Знаю я ваши средства… Чуть что — в прорубь прыгать. Ну, еще голодать. Но я и так худая…
— Да нет… Что случилось-то? Из-за чего горячка?
— Случилось страшное. Батогов меня послал куда подальше. А Забугина хочет пойти в декрет, у нее ребенок от моего мужа. Про семинар уже молчу. Вот, привыкаю к мысли, что я никто, ничто и звать никак. И к чему ни прикоснусь — становится грязью. Я мечтала писать, но не имею права, нет таланта. И эта рана, и кипяток — это так уж, мелкие наказания… Чтоб не зарывалась. Или домовой обиделся, что я хозяйка плохая… Просто я зацепилась полотенцем и чайник перевернула, сама на кипятке поскользнулась… Показалось, что младшего обварила. Ну вот, а муж-то хочет, чтобы я была нормальной, без загибов. А вдруг не смогу? Вдруг я такая навсегда меченая? Знаете, птиц иногда метят…
— Ну, слава богу, ожили… — Нездешний протаял улыбкой, взял ее за руку. — Не меченая вы, а отмеченная. Даром…
— …Я просто ворона, ворона трепаная, — шептала она.
— …Конечно, немножко взбалмошная, но неповторимая. И не надо вам никуда меняться, и наговаривать на себя. Именно такой вас и любят.
— Да кто, где? На мне уж места живого нет.
— …Ну и отлично. Значит, я прав. Вас судьба бьет, испытывает, закаляет. На ком поставлен крест, тому можно покой, деньги… А кто выше, тому испытания. Но это значит, скоро все кончится. Стоит вам понять — за что, и все кончится. Да вы уже, наверно, поняли…
— Не знаю, не буду врать… Значит, вы меня понимаете?
Она встала, запахнула халатик. Выпрямилась… О, спина…
— Наверно, да. Я понимаю, что такое гегелевская концепция вины. Человек не смиряется с окружающей средой, преобразует он ее, а общество противится, не хочет изменений. Забугина живет внутри среды, и очень знает все ее законы, все уловки. Умеет и славировать. А вы все ломитесь… Вам кажется, вы сможете влиять. Вам удивительно, что вас не понимают! Я понимаю каждый вздох и каждую слезу. А как вы сами чувствуете — тяжело разговаривать со мной? — он продолжал спрашивать, хотя знал ответ.
— Нет, как раз наоборот, мне всегда просто с вами. И такое впечатление, что сил набираюсь. Как сейчас. Только что трупом лежала… И вот потянулась к высоким материям. Не значит ли это, что я вам… что между нами…
— Совершенно так, нравитесь. Гораздо больше.
— А что бы вы сказали, если б я вам призналась… Что вы тоже давно мне нравитесь, невозможно…
Нездешний слегка побледнел.
— Что это подарок судьбы…
Молчание, молчание… Не должно тут быть молчания! Преодолевая дикую тревогу, Ларичева встала перед ним на коленки и взяла его руки.
— Так и берите… Ну что же вы…
Нездешний целовал ее тихо, зажато. Ларичева кожей чуяла дрожь сильного существа, глухую, подземную, как дрожь трансформатора. Через него к ней шла вся энергия вселенной, но только почему так страшно, кто он? Небожитель или простой смертный, идущий на грех?..
