Галина Щекина - графоманка
Но время шло, а он все не умирал. Стихов набрал на две книжки, но потом вовсе дело встало. Только протрезвеешь — сразу поймешь, что не Рубцов. Как тут не пить?”
Тот же Алексин не раз повторял: “Если хотите знать, питие водки — это тяжелая мужская работа”. А поскольку он работал очень много и частенько приходил на кружок под газом, то всех обычно и веселил, потому что видел мир под своим особым углом, а выражал мысль исключительно цитатами из своих стихов. Например, обсуждают безнадежный рассказ, ну, плохо все, скучно, банально. “А ты, Алексин, что скажешь?” — И Алексин заплетающимся языком: “Мой друг! Все выпито, все спето!” Если пошла музыкальная тема, Алексин медленно просыпался и говорил: “Вы возьмите аккорд… Словно рюмку вина…” А уж если речь шла о России, то будить Алексина было незачем. Глянув на него, любой мог процитировать: “Россия стонет с задранным подолом, великая и пьяная страна”.
Когда стали у людей появляться компьютеры, все опять же острили на тему Алексина: “Безработный поэт Алексин, наконец, пошел на ликерку и с собой всегда есть. Видит — земляк Коков из Финляндии на девятке едет. Алексин ему: “Эй, давай ко мне”.
А Коков ему: “В байты переводи, в байты…”
“Приехали раз питерские поклонники Рубцова на его родину. Для них стали концерт давать, песни петь на стихи Рубцова. Питерские в ужасе: “Эту песню нельзя, это про б…, про нее, убийцу. А это ей, б…и такой, посвящение. Артисты стали все красные, говорят: “Простите, мы не знали”. Тогда питерские уехали, скинулись деньгами и издали новую редакцию Рубцова: Издательство “С.В.” — “Рубцов без Б.” Алексин эту басню особенно любил. Плохо, конечно, но Упхолов и Алексин сразу подружились. С тех пор тяжелую мужскую работу они практически всегда делали вместе. Алексин знал про личную жизнь Упхола такие подробности, какие не знал никто. И однажды он рассказал одну такую байку: “Писателя Упхолова стали доставать… слава и женщины. (Это была очень обидная шутка, так все понимали, что с женщинами Упхолу не везло). То домой придут, то у ног лягут. Не знает мужик, как в баню сходить, как рассказ дописать. Особенно одна пылкая попалась (конечно, он подразумевал Ларичеву): “И с тобой не могу. И без тебя не могу. Приходи”. Упхол подумал. Пошел, выдернул здоровый зуб и сел, рассказ, наконец, дописал. Тут она прибегает: “Что с тобой? — Ишо не знаю. Но вот пишу”. А сам кровь изо рта платком унимает”.
Вот ведь! Из-за этого Алексина однажды весь кружок написал на алкогольную тему. Так все ржали, что даже старец рассердился, ушел… Где же эти пьяночные-то записи? Потерялись… А ведь столько всего было…
Вот записанный на скорую руку старый-престарый сон, из тех, что снятся всю жизнь. Этот сон иногда снился от третьего лица. Иногда от первого, но сюжет оставался прежним. Теперь она разгладила его листы. Всмотрелась… И перепечатала заново. Ну, не будем писать, так хоть на память останется.
…Мелькают картины древней земли, бесконечные поля, дороги, леса. На холмах лепятся деревеньки, высоко, так, что облака задевают крыши церквушек. Никаких нигде развалин, все, что состроено — нужное. Почему-то холодно, хмуро, нет солнца, бесконечный ливень, ливень и повозки, тонущие в грязи. Слышно чавканье, треск деревянный, колесные визги и мат. Облепленные брызгами, морщатся лица — толкают завязшую телегу…
А вот храпят лошади под навесом. В избе мертвым сном спят молодые и старые, торчат локти и бороды, мокрая одежа у печи дымится…
Лишь со слабым светом наплывает звон и грохот большой ярмарки. Брякают деньги, тут же сильные руки затягивают мешки. И обжираются удачливые, далеко разносится пьяный веселый хохот. Прыгают прямо перед глазами скоморохи, неподвижен бельмами человек в цепях. Потом все как-то ускоряется, затягивается смерчем, темнеет. После прояснения громадное торговое место пустеет, ветер шевелит солому и несет мусор к серому небу.
Под распряженной телегой ребенок оборванный, вокруг него все сходятся и наклонившись, глядят. Никто не знает — чей. Однако хозяин телеги досадливо машет рукой и идет запрягать. Ему ехать пора, невтерпеж, и он забирает с собой приблудную девочку.
Дом у мужика громадный и весь черный. Внутри полутьма, куча народу, и все орут. Сквозь клубы пара мелькают женщины, молодой парень, насупившись, резко бьет по железяке. Выцветшие рубахи пристали к телу. Ночью вся эта деревня шумно спит на полу и на полатях, и среди них, примостившись, приблудная худоба, зажавшая в ручонке кусок хлеба.
Растет, мается. Берет в руки серп — по ножонке течет струйка крови. Дают ухват — все варево опрокидывается, падают из горсти колосья. Шерохнув, уплывают по воде деревянные ложки, а она с любопытством и смехом смотрит им вслед.
Бредет через траву, хлопая широкой рубахой. Удаляясь, не меньшает, потому что растет и вытягивается на ходу, тяжелеют отброшенные за спину волосы в ровном жгуте. Глаза распахиваются, как вода за кручей. Тонкая шея выгнута очень упрямо. Любит подолгу смотреть в ушат с водой, а потом глянет на человека, и зябко тому. Ее не затронуть, не заставить, она ускользает.
Но если войдет сама — самый темный угол светлеет, дети не визжат, не дерутся. А взрослые шуганут ненароком — она к хозяину в поле. Ему некогда с ней нянчиться, так она сядет на обочину и бормочет с листками. Он рухнет отдохнуть — малышка подбежит, полетает рядом, как птица, теплым ветром обдаст. Он уже и встает, ободренный.
Он ее Усладой, Ладой кличет, домашние в досаде — Пол-усладой, так и остается Полусадой. Она же цветок странный, часть сада, ей лучше на улице, она там своя. А входя, вносит шелест поля, рокот и стрекотание леса.
Она метет пол, но не видит его, смотрит, слушает себя. Тут же роняет метелку, закрывает лицо руками, шепчет тайные слова, каких сама не понимает. Неясные силы поднимают и кружат ее по избе. Она бежит, как взбегает, медленно кружится, вскинула руки — как взлет! — прыгнула.
Сквозь беспорядок движений проступает будто танец, он горячий и языческий. Падает на лавку обессиленною, сдувая волосы со лба. Смотрит вопросительно, тревожно, что проснулось в ней — не знает, но вот-вот догадается. Она ждет отклика и снова принимается за представление. Закрыты глаза, лицо чуть брезжит улыбкой, даже речи говорит, полупесни, полумолитвы…
Среди этой магии входит мужицкий сын боком. Она в дикой радости, что не для себя, старается еще пуще, а он заливается краской. Через легкое марево он угрюмо шагает вперед… Краткий грохот и треск ветхой ткани. И становится тихо, только муха зудит в углу. Железное кольцо немо сдавит горло!
Она сидит, согнувшись, на полу, коленки обхватив, и глаз ее не видно. Лишь волосы роскошные на сторону, как сноп, и на упрямой шее позвонки. Чуть слышный шелест, тень уже стоит в дверном проеме! Она уходит, унося с собой все выдумки и ворожбу.
Растает силуэт в открытом поле. Зачем же были эти танцы и наклоны? Зачем она не пряталась? Дневной огонь, его колеблет, гасит ветер… Она покинет тех, кому она помеха. Для них она и не жилец, но выживет, как только оторвется. Они же, потеряв, от скуки ошалеют. Скрывается из глаз. Ошиблась веком, девочка.
Все, кончено. Кака-а-а-а-я Полуса-а-да-а!
— А-а-а… — вспомнила тут Ларичева, как однажды обсуждали это на кружке и все пожимали плечами — умничанье, стилизация, только один Упхолов буркнул: что-то есть. И спрашивали — ну, зачем так наворачивать, собачить аллегории? Тем более — сама не любишь нивы да историю, а у самой такие заштампованные тексты. Она не знала, как ответить, но Упхолов сказал — это, мол, вовсе никакая не девчонка в сарафане, это бедное искусство, убитое нами, ушло. Оно ведь тоже невесть откуда берется, всякий раз точно на базаре найдется, вот, как у этого мужика с телегой.
А может, это была нашей Ларичевой муза? Которая теперь, после семинарского провала, чувствует себя примерно так же! Все стали дико ржать, поднялся шум, и каждый хотел пересмеять и затопить другого, а самому выделиться…
Но ведь прилетала, теплым ветром обдала, а коль ее не поняли, исчезла. Какие рукописи, какие рассказы, опомнись, Ларичева, покрестись. Бог-то наказал тебя за твои завихрения, сама видишь: и люди обозлились, и рука поранилась. Забыть надо, забыть…
НОВАЯ ЗАБУГИНА И НОВАЯ ЖИЗНЬ
Ларичева могла теперь сколько хочешь ходить в кино, в театры, которые наехали на гастроли, но она жила точно так же, как и раньше. Она сшила себе открытое штапельное платьице с широкой юбкой и стала ходить в нем на работу, хотя чаще всего приходилось на вырез надевать джемпер, так как утром было прохладно. На обед она ходила в столовую, на улицу выбиралась редко, а вечером опять напяливала джемпер. Она сидела и считала свои запущенные книги по статистике высокопроизводительного оборудования.
Самая подходящая терапия для общипанных ворон, вообразивших себя жар-птицами.
