Тургрим Эгген - Hermanas
Эрнан был из тех, кто видит. По его словам, видел он не всегда, но достаточно часто для того, чтобы это стало его миссией и предназначением. Он гадал людям за кружку пива или сэндвич, и они, как правило, приходили к нему вновь.
В баре «Дос Эрманос» высказывались самые разные мнения. Для меня было в новинку, что незнакомцы болтали о своем гомосексуализме. Голубые на Кубе преследовались. Конечно, их перестали посылать в реабилитационные лагеря, но подобное поведение было наказуемо и могло создать немало проблем.
Эрнан скоро поведал, что он совсем не это имел в виду, когда назвал меня «один из нас». Он разглядел во мне душу художника, а не потенциального maricón[53].
— Ты не должен верить в то, — сказал он после менее чем двух минут нашего знакомства, — что женщина может полюбить тебя за слабость. Ты можешь показать свою слабость мужчине, и другу, и матери, но только не женщине, которую хочешь удержать. Это ты понимаешь?
— Ну… — ответил я, — я не соглашусь. Разве женщины не падки на гармоничную смесь силы и слабости? И разве по крайней мере некоторые женщины не хотят видеть мужчин ранимыми, чтобы быть в состоянии помочь им, успокоив и утешив?
— Не в главном, — сказал Эрнан. — Ты говоришь о косметической слабости. Эта слабость вроде украшения. Если же речь зайдет об общей слабости, о человеке, в котором слабости больше, чем силы, женщина испарится, вот увидишь. Конечно, если тебе не удастся скрыть от нее эту слабость. Все равно хороший ответ. У тебя есть деньги на пиво?
Я спросил, что Эрнан может знать о женщинах, поскольку, по его собственному признанию, он играл в другой команде. Он их попробовал и отвергнул, сказал он. Помимо прочего, по причинам, которые мы только что обсуждали. Он стал таким экспертом, что работал над произведением о политической философии любви — он назовет ее «Террористический баланс сердец». Книга существовала в черновике, который представлял собой стопку грязных, жирных, мятых листочков, которые Эрнан всегда носил с собой. Случалось, он доставал свои заметки и читал вслух. Эрнан тоже писал стихи, но у него были и более важные занятия. Однажды я спросил, не хочет ли он дать своей книге другое название, понятие «террористический баланс» было не очень ходовым. Из него следовало, что террор существует с обеих сторон, но в нашей картине мира был только один агрессор и только один защитник. Наверняка дюжина ядерных ракет наделена на Гавану, но сколько ракет с нашей стороны нацелено на Вашингтон и Нью-Йорк?
— Это говорит только о том, насколько мало ты знаешь как о любви, так и о терроре, — прокомментировал он.
Эрнан никогда не пытался меня «проверить». Я не видел, чтобы он проверял и кого-нибудь другого. Но время от времени он пытался логически и с примерами аргументировать избранный им гомосексуальный путь, и я полагаю, что у него на то были свои причины. Красивое тело — мужское, говорил Эрнан. Греки знали это. В нем больше разнообразия, больше нюансов и более интересная игра мягкого и твердого. И это мы еще не говорили о репродуктивных органах. Женское тело просто рыхлое. (Он сказал «рыхлое» таким тоном, будто синонимами этого слова были «заплесневелый» или «гнилой».)
— Наверняка. Но у меня уже есть мужское тело, — сказал я. — Мне не так любопытно то, что у меня уже есть.
— Хороший ответ, Рауль. Ты уворачиваешься от основной проблемы, но это все равно хороший ответ. Добро пожаловать к нам.
Скоро я понял, что Эрнан имел в виду, говоря «один из нас». Он познакомил меня с представителями богемы, которые были основной публикой в «Дос Эрманос». Когда я пришел туда во второй раз, он познакомил меня с Пабло, художником лет тридцати, в которого был безнадежно влюблен.
Мне не трудно понять, что Эрнан нашел в Пабло, потому что тот был высоким красивым мужчиной, служившим раньше в элитных войсках — морской пехоте — и по-прежнему находившимся в прекрасной физической форме. Более трех лет он лежал в кустах и наблюдал в бинокль ночного видения, не возникает ли опасность империалистического нашествия. Но она не возникала, и от безделья и валяния в кустах Пабло стал сюрреалистом и дебоширом. Вооруженные силы уволили его без сожаления. У него не было средств, чтобы выразить сюрреалистическое мировоззрение в своей внешности, но он старался. Усы он скопировал у своего кумира — Сальвадора Дали, и, следовательно, их надо было обрабатывать стеарином, единственным доступным средством с необходимыми свойствами. (Иногда он придавал усам нужную форму прямо за столиком кафе, приводя в восторг окружающих.) Но поскольку Пабло был необычайно скромным, он понимал, что никогда не станет таким же великим, как Дали, и поэтому довольствовался половиной усов. Половина верхней губы, правая, всегда была чисто выбрита.
Чтобы добиться определенной симметрии, Пабло обычно надевал один красный и один черный ботинок. Красный ботинок всегда находился со стороны усов, и мне было интересно, что он сделал с другой парой ботинок. Существовал ли в Гаване другой сюрреалист, который представлял собой зеркальное отражение Пабло с усами с правой стороны?
Самым сюрреалистическим во всем этом эпатаже было то, как Пабло шептал мне на ухо, показывая на свои ноги: «Ты что, не видишь? Это анархистский флаг. Я размахиваю знаменем анархизма прямо у них под носом, но они этого не видят».
В этом я не был уверен. Выделиться из толпы в Гаване в 1979-м, в год юбилея революции, было легко. Возможно, заинтересованные люди не замечали символического анархистского флага на ногах у Пабло, но они замечали его половинчатые усы и непарные ботинки и мотали на ус. «Это демонстративный нонконформист, — думали они. — Хотел бы я знать, чем он занимается, когда полагает, что его никто не видит». И, как это было заведено тогда, они тратили время и силы, чтобы прояснить этот вопрос.
Лишь немногие кубинские художники избегают политики в своих работах, и Пабло не входил в их число. «Как, по их мнению, мы можем построить социализм без настоящих красок?» — любил повторять он. У Пабло была светлая чердачная комната в доме недалеко от улицы Калье-Обиспо. Здесь он спал прямо посреди тюбиков с краской, пустых бутылок и холстов. Когда я в первый раз пришел к нему, он показал мне картину, над завершением которой работал в то время. На ней был изображен Че в виде карибского омара с дюжиной растопыренных щупалец, клещами вцепившийся в Латинскую Америку (гитара) и Африку (барабан). Карибский омар предстает перед нами космическим монстром с земной физиологией. В нем все гротескно. Омар лежит на королевском ложе пурпурного бархата, совсем как драгоценность. С технической точки зрения это была великолепная работа в стиле необарокко, впитавшем в себя многое от Веласкеса, Эль Греко и других испанских художников. Но все эти символы приводили меня в замешательство.
— Все очень просто, — сказал Пабло. — Это кровь. Кровь, если человек делает вид, что не замечает ее, превращается в бархат. Это алхимия отречения. А видишь его сигару?
Я видел. Она была немного неровной, с утолщением на конце, таким небольшим, что оно могло сойти за оптическую иллюзию.
— Походи взад-вперед перед холстом, — сказал Пабло. — Видишь, кажется, что сигара следит за твоим взглядом?
Да, точно. Иллюзия перспективы.
— Да это член, — сказал я.
Пабло рассмеялся:
— Фрейд говорил, что иногда сигара — это просто сигара. Но не в этом случае. Че сосет член. В Че есть нечто гомоэротическое, какой-то объект фетиша, который я хочу показать. В Мао или Ленине этого нет. А в Че есть. Идея в том, что как крестоносцы отдавали свои жизни за Пресвятую Деву, так и молодые африканцы и латиноамериканцы должны отдать свои жизни Че. Проще говоря, от несчастной любви.
— Но… — сказал я, научившийся кое-чему в этой области за последний год, — ведь это не совсем обычно — сосать тот конец члена?
— Нет. Он рождается изо рта Гевары, в результате того, что он сосет. То, что происходит, можно назвать формой ретроактивных родов или оплодотворения. Рождение, оплодотворение, питание — это в общем-то один и тот же процесс. Я собираюсь назвать ее «Просвира».
Как уже говорилось, Пабло был дебоширом и сюрреалистом. Он просто обязан был мне понравиться. Но у меня имелись и другие вопросы:
— А почему он — омар?
— У омара наружный скелет и мягкие внутренности. У нас все наоборот. Так что с эволюционной точки зрения он — насекомое. Но если ты обратишь внимание на цвет, ты увидишь, что этот омар сварен. Он — еда, и он красиво подан. Зритель готов сожрать членососущее или членородящее насекомое, веря в то, что это мощный символ мировой революции. Как мне думается, все это связано с такими древними мифами, как, например, об Изиде и Осирисе, о ритуальном каннибализме, на котором основаны все существующие религии. Я, несмотря ни на что, христианин. Мы едим тело Иисуса: это наш главный ритуал.
