Эмма Донохью - Чудо
– Я лежал у себя в кровати и размышлял о вас, Либ Райт.
– И что же? – возмутилась Либ.
– Как далеко вы зайдете, чтобы спасти эту девочку?
И только когда Берн об этом спросил, Либ осознала, что знает ответ.
– Я ни перед чем не остановлюсь. – (Он скептически поднял бровь.) – Я не та, за кого вы меня принимаете, мистер Берн.
– И за кого же я вас принимаю?
– Спорщица, непоседа, жеманная вдова. Хотя правда в том, что никакая я не вдова. – Эти слова сами сорвались с губ Либ.
Услышав это, ирландец выпрямился:
– Вы не были замужем?
На его лице промелькнуло любопытство, или это было отвращение?
– Была. И, насколько мне известно, все еще замужем. – Либ с трудом верила, что выбалтывает свой худший секрет, и кому – газетному корреспонденту. Но в этом было также и торжество, то редкое ощущение, когда рискуешь всем. – Райт не умер, он… – Скрылся с имуществом? Порвал с ней и сбежал? Покинул ее? – Он ушел от меня.
– Но почему?! – взорвался Берн.
– Значит, была причина! – Либ так резко дернула плечом, что его прошила боль.
Она могла бы рассказать ему о ребенке, но не хотела, не сейчас.
– Нет! Вы неправильно меня поняли, вы…
Либ пыталась припомнить, когда еще этот мужчина не находил слов.
– Каким нужно быть человеком, чтобы оставить вас? – спросил он.
К глазам Либ подступили слезы. Просто ее застала врасплох сочувственная нотка в его голосе.
А вот родители в свое время ей не сочувствовали. Скорее, были потрясены тем, что Либ так не повезло и она потеряла мужа меньше чем через год после свадьбы. Или думали, что их дочь в какой-то степени проявила беспечность, хотя никогда не говорили об этом вслух. Тем не менее они помогли ей перебраться в Лондон и выдать себя за вдову. Этот тайный сговор настолько шокировал сестру Либ, что та перестала разговаривать со всеми. Единственный вопрос, который мать и отец не задали Либ, был: «Как он мог?»
Либ сильно заморгала, поскольку ей была нестерпима мысль о том, что Берн подумает, будто она плачет из-за мужа, который действительно не стоил ни единой слезы. Вместо этого она чуть улыбнулась.
– А еще англичане называют ирландцев глупыми! – добавил он.
Либ громко рассмеялась, но сразу же прикрыла рот рукой.
И тут Уильям Берн поцеловал ее так стремительно и крепко, что она чуть не опрокинулась на кровать. Ни слова, только этот поцелуй, а потом он вышел из комнаты.
Как это ни странно, несмотря на всю путаницу в голове, она быстро уснула.
Проснувшись, Либ пошарила на столе в поисках часов и нажала кнопку. Часы пробили у нее в кулаке: один, два, три, четыре. Утро пятницы. Только тогда она вспомнила, как Берн поцеловал ее. Нет, как они с ним целовались.
Чувство вины заставило Либ вскочить с постели. Разве может она быть уверена, что Анне ночью не стало хуже, что она не испустила последний вздох? Всегда этой ночью будь подле меня, свети и оберегай. Она жаждала очутиться в тесной душной комнатушке. Впустят ли ее О’Доннеллы после того, что она сказала на собрании?
Не зажигая даже свечи, Либ на ощупь оделась. Спустившись по лестнице, она долго возилась с входной дверью, пытаясь отодвинуть засов.
Все еще темно. Убывающая луна в окружении легких облаков. Так тихо, так безлюдно, словно страну опустошила какая-то катастрофа и Либ одна шагает по топким тропинкам.
В хижине О’Доннеллов светилось только одно оконце, горевшее день и ночь вот уже одиннадцать дней и напоминающее некий ужасный глаз, позабывший, как надо моргать. Либ подошла к горящему прямоугольнику и заглянула внутрь.
Сидящая у кровати сестра Майкл вглядывается в профиль Анны. Преображенное светом маленькое лицо. Спящая красота, сама невинность. Девочка, кажущаяся совершенством, возможно, потому, что не двигается, ничего не просит, не доставляет хлопот. Иллюстрация из дешевой газеты: «Последнее дежурство. Или последний отдых ангелочка».
Наверное, Либ пошевелилась, или же сестра Майкл обладала той сверхъестественной способностью чувствовать, когда на нее смотрят, потому что она подняла глаза и сдержанно кивнула.
Приготовившись к категорическому отказу, Либ вошла в хижину.
У камина Малакхия О’Доннелл пил чай. Розалин и Китти перекладывали что-то из одной кастрюли в другую. Прислуга не поднимала головы. Хозяйка бросила взгляд в сторону Либ, но лишь на миг, словно почувствовала сквозняк. Значит, О’Доннеллы не намерены игнорировать комитет, запрещая Либ входить к себе в дом, по крайней мере сегодня.
Анна спала таким глубоким сном, что казалась восковой фигурой.
Либ сжала прохладную руку сестры Майкл, испугав монахиню.
– Спасибо, что пришли вчера вечером.
– Но от этого ведь не было толку?
– Все равно.
Солнце взошло в четверть седьмого. Словно призванная светом, Анна приподняла голову и протянула руку к пустому ночному горшку. Либ бросилась, чтобы подать его.
Девочку вырвало чем-то ярко-желтым, но прозрачным. Каким образом мог ее совершенно пустой желудок произвести нечто столь яркое из воды? Анна вздрогнула, сжимая губы, словно стряхивая с них капли.
– Тебе больно? – спросила Либ.
Безусловно, это ее последние дни.
Анна отплевывалась и отплевывалась, потом откинулась на подушку, повернув голову к комоду.
Либ записала в своей книжке:
Рвота желчью, полпинты?
Пульс: 128 ударов в минуту.
Дыхание: 30 вдохов и выдохов в минуту, влажные хрипы с двух сторон.
Вены на шее раздулись.
Температура пониженная.
Глаза остекленевшие.
Анна старела на глазах, словно само время ускорилось. Кожа становилась похожей на попорченный пергамент, на котором что-то писали чернилами, а потом стирали. Либ заметила, что, когда девочка терла ключицу, на коже оставались складки. По подушке разбросаны темно-рыжие пряди. Либ собрала их и засунула в карман передника.
– У тебя затекла шея, детка?
– Нет.
– Тогда почему ты поворачиваешь голову в ту сторону?
– Слишком яркий свет от окна, – ответила Анна.
«Используйте свой авторитет», – сказал Берн. Но какие новые аргументы может Либ привести?
– Скажи мне, – спросила она, – что это за Бог, который забирает твою жизнь в обмен на душу брата?
– Я нужна ему, – прошептала Анна.
Китти внесла поднос с завтраком.
– Как ты сегодня, крошка?
– Очень хорошо, – хриплым голосом ответила Анна.
Горничная прижала ко рту покрасневшую руку. Потом вернулась на кухню.
На завтрак были лепешки со сладким маслом. Либ подумала о святом Петре, стоящем у врат в ожидании лепешки с маслом. Она почувствовала вкус золы. Ныне и в час смерти нашей. Аминь. Либ замутило, и, положив лепешку на тарелку, она поставила поднос у двери.
– Все растягивается, миссис Либ, – пробормотала Анна.
– Растягивается?
– Комната. То, что снаружи, умещается в том, что внутри.
Не так ли начинается бред?
– Тебе холодно? – спросила Либ, садясь рядом с кроватью.
Анна покачала головой.
– Жарко? – спросила Либ.
– Ни то ни другое. Не важно.
Эти безжизненные глаза напомнили Либ о подрисованном взгляде Пэта О’Доннелла на дагеротипе. Время от времени глаза Анны подергивались. Возможно, проблемы со зрением.
– Ты видишь то, что прямо перед тобой?
– По большей части, – немного замявшись, ответила девочка.
– Хочешь сказать, бо́льшую часть из того, что там есть?
– Все вижу, – поправила ее Анна, – бо́льшую часть времени.
– Но иногда не видишь?
– Все становится черным. Но я вижу кое-что другое, – сказала девочка.
– Что именно?
– Прекрасное…
Вот к чему приводит голодание, хотелось прокричать Либ. Но разве можно криком заставить ребенка передумать? Нет, ей следует призвать на помощь все свое красноречие.
– Еще загадку, миссис Либ, – попросила девочка.
Либ была поражена. Выходит, даже умирающему нужны небольшие развлечения, чтобы время шло быстрее.
– Сейчас, дай подумать… Да, пожалуй, есть еще одна. Что… какая вещь, чем меньше она, тем страшнее?
– Страшнее? – переспросила Анна. – Мышь?
– Но крыса пугает людей так же, если не сильнее, хотя она в несколько раз больше, – заметила Либ.
– Ладно. – Девочка прерывисто вздохнула. – Что-то, что пугает больше, если оно маленькое.
– Скорее, тоньше, – поправила себя Либ. – У́же.
– Стрела? – пробормотала Анна. – Нож? – Еще один прерывистый вздох. – Пожалуйста, подскажите.
– Представь, что ты идешь по нему.
– Он мне сделает больно?
– Только если оступишься.
– Мост! – воскликнула Анна.
Либ кивнула. Почему-то ей вспомнился поцелуй Берна. Ничто не отберет у нее его – этот поцелуй останется с ней до конца жизни. Он придал Либ отваги.
