Дмитрий Вересов - Книга перемен
Авроре и Франику положено было вернуться домой еще до закрытия Олимпиады, и они не увидели ставшей впоследствии знаменитой церемонии закрытия с уплывающим в дальнюю даль гигантским надувным медведем. Перед отъездом к ним зашел Юдин, который с момента сенсационного выступления Франика почему-то избегал встречаться со своим подопечным. Тренер шумно ввалился и встал посреди комнаты, ноги на ширине плеч.
— Здравствуйте. Добрый вечер. Нет, понимаете, от таких предложений не отказываются, — непонятно начал он. — Нет, понимаете, это же Москва, и я со своей стороны не могу препятствовать, как ни жаль, хотя он и поросенок. Я бы благословил, но. Ох!
— А что, собственно, стряслось? — спросила Аврора и поднялась навстречу, не предлагая Коню сесть, поскольку знала, что сидеть ему из-за старой травмы еще неудобнее, чем стоять. — Что вы так волнуетесь? Вас в Москву работать приглашают?
— Меня-а-а?! — изумился Юдин. — Да на кой хрен я им сдался?! Простите. На кой черт! Это он мировая знаменитость, а не я. Он! Франц! Все же понимают, что ни один нормальный тренер не станет учить такого шпингалета делать сальто в четыре с половиной оборота, и вообще это никому в голову не придет. Чтобы так крутиться, нужно уметь летать! Левитировать! Фу-у, что я несу!
— Я все равно ничего не понимаю, — склонила голову к плечу Аврора. — Что там с этим сальто?
— Школа олимпийского резерва, — убито изрек Юдин. — Московская. Могу поздравить. Франц, ты слышал?
— Ого! — изрек Франик из-за крышки своего чемодана. — Угу. — И чем-то зашуршал, уминая.
— Нет, ты слышал?! — повысил голос Юдин. — Какое еще «угу»? Поросенок. Свин… Извините, Аврора Францевна.
— Ничего. И правда поросенок. Значит?..
— Значит. То есть не знаю я, как вы. Потому что вокруг еще крутятся киношники. Режиссер Кульбин, тот, что детские фильмы делает. У него там какое-то особое предложение. Зовет Франца в кинозвезды.
Франик насторожился при этих словах, перестал демонстративно шуршать и высунулся из-за крышки чемодана.
— Между прочим, подумайте. Подумайте, я советую. Я подумал и честно скажу… Этот свинтус в школе олимпийского резерва всех на уши поставит, ведь дисциплины никакой! Ведь все поперек! Что хотим, то и воротим… Его, в итоге, все равно выгонят. Или сломают. Надо это, а? А в кино сниматься ему, артисту-фокуснику, сам бог велел. По-моему. Вот как. А тренироваться пусть тренируется у меня, как прежде. Я потерплю, может быть, у меня даже инфаркта не будет. Так допускать до вас Кульбина?
Аврора посмотрела на Франика и поняла, что тот все уже для себя решил, и что всякого рода обсуждения, взвешивание всех «за» и «против» бесполезно и будет лишь пустой тратой времени. И Кульбина разрешено было «допускать».
Предложение режиссера и в самом деле было заманчивым и даже восхитительным. Франику предлагалось сыграть Маугли в новом видовом фильме с участием дрессированных животных. На съемки нужно было ехать в Крым, где, как известно, для такого рода мероприятий имеется очень подходящее местечко с экзотической растительностью — Никитский ботанический сад. Режиссер, как сразу же выяснилось, вальяжный самодур, капризуля, тиран и деспот с очаровательными манерами, отпустил Аврору с Францем в Ленинград всего на три дня. Дома обнаружился несчастный, всеми брошенный Вадик, пребывающий в тоске и меланхолии, и его на остаток лета решено было взять с собою в Крым.
* * *На ялтинском берегу, на развеселом и пьяноватом солнышке Вадим упрел, отмяк, пропекся и стал уместно легкомыслен, как истинный мудрец. Он качался в теплом соляном растворе вместе с пригревшимися медузами, забирался загорать на невысокие скалы, поначалу выбирая те, где мог поместиться только он один, а потом такие, где хватило бы места и на двоих.
Вадим в неумеренных количествах поглощал фрукты, и в жилах его теперь текла сладкая смесь виноградного и персикового соков. Этот коктейль бродил, пузырился, кружил голову, бил в пах и тяжело пульсировал там, нагнетая плоть, фонтанировал из-под языка, особенно в присутствии катализатора, каковым является женское тело, и Вадиму приходилось часто сглатывать при виде густо-медовых бедер, едва прикрытых трусиками-бикини, при виде молочно-шоколадных бюстов, трепещущих плотным взбитым муссом в неглубоких ловушках лифчиков. Казалось, они рвались на свободу, эти бюсты, и с нетерпением ждали освободителей.
На белом ложе в букетах и с голубой каймой лежало на боку нечто особо аппетитное, пышно-налитое, гладкокожее, золотисто поджаристое, щедро политое ароматным кокосовым маслом, с росой на крыльях носа и на верхней губе. Соленая, как море, роса, сладкие, как изюм, губы. Ананасно-кисловатые подушечки пальцев, сочная дынная мякоть груди. А там, где из-под трусиков предательски выбиваются тугие светленькие шелковистые пружинки, там. Что же там? Сладостная маслянистость спелой хурмы или вяжущая до обморочной дрожи в пояснице упругая незрелость, притаившаяся под самой плодоножкой? Лучше пока не думать о том, что там. И Вадим, не в силах больше противиться соблазну, туго обтянув на всякий случай бедра полотенцем, неловким от волнения жестом сдвинул солнечные очки на темечко и плюхнулся рядом с Оксаной. Без сомнения, столь притягательный десерт назывался «Оксана», о чем свидетельствовала яркая, крупная надпись на пляжной сумке.
Ее ноздри затрепетали, ловя кедровый аромат мужской туалетной воды. Она не торопилась открывать глаза, по колебанию воздуха оценивая порывистость и легкость движений, деликатность дыхания, по изменению температуры, по тени, бесцеремонно павшей на нее от шеи до колен, определяя пропорции тела. Она прислушалась к себе и поняла, что жалеет о том, что эта, именно эта, тень невесома. Она кожей почувствовала запутанную, пьяную и бесстыдную траекторию изучающего взгляда и невольно потянулась в истоме, доведя Вадима до умопомрачения. Она почувствовала сбой в его дыхании, уловила хрипотцу и намек на стон, и ей показалось, что тень стала теплее и плотней, и что если провести по ней ладонью, то можно ощутить ее особую фактуру, нежно замшевую, слегка шершавую из-за въевшейся тонкой дорожной пыли. Какие дороги привычны этой тени, какие стены? Удастся ли угадать? Нет, не получится, и, пожалуй, это не важно; важно лишь чувствовать эту тень на себе, долго-долго, может быть, всю жизнь.
Она открыла, наконец, глаза, и Вадим сказал самым светским тоном, на который был в данную минуту способен:
— Меня зовут Вадим, разрешите представиться. А вы, конечно же, Оксана, и глаза у вас, как у Оксаны, и волосы, только светлые, что неожиданно и приятно.
— А! Так я с Днепропетровска. А ты?
