Дмитрий Вересов - Книга перемен
— Пошел с дороги, козявка! — было сказано ему по-немецки. Очень смело было сказано, и никто ведь не предполагал, что он поймет.
— От козявки слышу, — по-немецки же ответил Франик и презрительно прищурился — в лучших дворовых василеостровских традициях. Немало из тех, кто называл его козявкой, жестоко поплатились и зареклись с ним связываться впредь.
Но преследователи-то не подозревали, с кем имеют дело. С изумлением, происшедшим от того, что с ними говорят на родном языке, они, к чести своей, справились довольно быстро и посоветовали «козявке» держаться в стороне и не встревать, а то как бы «козявку» не проучили заодно с уродкой Цахес, которая выбилась в любимчики тренера, прямо-таки наизнанку вывернулась, чтобы выбиться.
Франик поелозил по полу полотенцем, мохнатым, полосатым и пыльным, как кошачий хвост, промолчал и никуда не ушел. Стоял, подергивая ноздрями, прижав ушки и косовато, к вискам, растянув прищуренные глаза, и на всякий случай слегка напружинился. И случай не замедлил представиться: была произведена попытка отодвинуть его плечом. Попытка провалилась, так как двигать плечами, а также и локтями Франик умел быстрее и жестче. Тогда, в полном молчании, каковым сопровождается любой важный эксперимент, Франика попробовали достать кулаком. Но не зря же, не зря его несколько месяцев учил боксировать сам Олег! От кулака он легко ушел, а агрессор получил по ребрам снизу вверх, развернулся, чтобы не показать, как больно, и, придерживая бок, мелко и аккуратно переступая, побрел назад по коридору, стараясь не дышать. За ним отступили и остальные, мирные, в общем-то, ребята.
— Встретимся еще! — не оборачиваясь, сквозь злые сопли прошипел пострадавший.
«Вполне возможно, — подумал Франик, — в одном доме живем». Но в чем он был уверен, так это в том, что связываться с ним, драться с таким дикарем эти хлюпики, эта прилизанная немчура точно не будут. Он подобрал испачканное полотенце, навертел его на руку и собрался было продолжить свой путь к бассейну, но тут в тылу у него пискнули. А он-то и забыл, из-за чего, вернее, из-за кого весь сыр-бор.
Это создание стояло в глубине коридора, старательно подпирая стенку, что твой контрфорс, обхватив себя проволочными ручонками, вцепившись в собственные плечи, и пищало что-то благодарное.
— Не за что, — небрежно бросил Франик, а потом, смерив ее взглядом с ног до головы и обратно и рассчитав, что ростом она его выше разве что на пучок, торчавший на макушке, благородно, но с небрежной хрипотцой в голосе, предложил: — Плавать пойдешь?
Она, не меняя позы, все так же вжимаясь в стенку, замотала головой и даже зажмурилась:
— Мне придется возвращаться за купальным костюмом. А там… они.
— А ты не возвращайся. Идем прямо так. Заправишь майку в трусы, и сойдет за купальник. Я покажу как.
Глаза девчонки в ужасе расширились, рот тоже приоткрылся в изумлении перед нарушением правил приличия, но она уже подавала руку улыбающемуся чертячьей улыбкой Франику, улыбкой, перед которой, как известно, в редких случаях могла устоять только Аврора, когда целиком и полностью была убеждена в своей правоте и в том, что после не будет мучиться сомнениями.
У бассейна девочка по мудрому совету Франика подвернула длинную, без рукавов майку под трусики вокруг ног, и получилось нечто похожее на закрытый купальник. На нее иронически косились, но никто и слова не сказал, а это ведь самое главное.
Они не столько плавали, сколько болтали обо всем на свете до тех пор, пока не закончилось «детское время». Когда солнце перестало быть ярким и тени удлинились, у бассейна стали собираться взрослые — спортсмены, тренеры, обслуга из нестарых. В воздухе повис концентрированный запах грубого флирта, и никакие дисциплинарные меры, никакое усиленное наблюдение спецслужб не могло пресечь взаимопритяжения молодых, здоровых тел.
— Здесь сейчас скучно будет. Танцы-обжиманцы. А ты не просохла. И холодная, как жаба, — сказал Франик. — И волосы, как у мокрой собаки. И майка у тебя на спине драная — я раньше не хотел говорить, а то ты бы извертелась. Пойдем к моей маме, исправим, что можем.
Юная немочка широко открыла глаза, а потом захлопала ими, чтобы не пролились слезы стыда и обиды, вызванной сомнительными комплиментами. Что толку плакать? Ею уже вертели, как хотели, обижайся, не обижайся. И она прекрасно знала, что сейчас натянет мятую-перемятую юбку поверх мокрой майки, накинет на плечи дорожным плащом мокрое и грязноватое полотенце своего господина и повелителя и пойдет за ним, и пойдет. Куда он, туда и она.
Им повезло, так как в шестиместной комнате, где жили Франик и Аврора, никого чужого не оказалось. Аврора наслаждалась редкими здесь минутами одиночества и листала за чашкой чая «Театр» Сомерсета Моэма.
— Мама, — заявил Франик с порога, — она вот — немка из Берлина, мокрая, драная и замерзла.
Аврора едва не уронила чашку, а «Театр» полетел на пол, шелестя страницами, полетел, надо полагать, к вящему негодованию Джулии и Тома, которые только что все простили друг другу и устроились на кушетке в гримерной.
— Франц, — сглотнула чай Аврора, — совсем необязательно закрывать дверь ногой. А как зовут даму?
— Да, кстати, как? — впервые поинтересовался ее именем Франик. — Меня — Франц.
— Сабина, фрау..
— Аврора.
— Сабина Вольф, фрау Аврора, — смущаясь до слез, пропищала девочка, коротко присела в подобии угловатого книксена и вцепилась в полотенце посиневшими лапками.
— Не выпьешь ли чаю, Сабина? Но прежде, Франц, достань из своих запасов что-нибудь чистое, шорты, футболку, и позволь даме переодеться. Это можно сделать в том углу, — указала Аврора на импровизированную ширму из простыни.
Когда Сабина Вольф ушла за ширму переодеваться, Аврора бросила выразительный взгляд на Франика. «Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой». Так назывался этот взгляд.
— А что? — начал вслух оправдываться Франик по-русски. — Они ее как-то непонятно дразнили, четверо на одного. Что мне надо было? Мимо идти? А потом мы пошли купаться.
«Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой», — молча повторила Аврора и вслух очень внятно добавила: — Будем говорить по-немецки, Франц, чтобы не смущать нашу гостью. Так тебя обижали, Сабина? — спросила она, разливая по чашкам чай из строжайше запрещенного пожарной охраной электрического чайника.
— Он… Франц… Он меня защитил. Меня дразнят, — объяснила Сабина. — У меня многое получается очень хорошо, а у них хуже. Шпагаты, например. И равновесие на бревне я держу гораздо лучше, и на брусьях ничего не боюсь, и еще всякое. Вот и дразнят.
