Элис Уокер - Цвет пурпурный
Мадам, сказал он, когда тетя Феодосия завершила свой рассказ и махнула своей знаменитой медалью перед нашими носами, знаете ли вы, что по приказу короля Леопольда рабочим плантации отрубали руки, если они, по мнению надсмотрщика, не выполняли нормы по сбору каучука? Вместо того, чтобы гордиться этой медалью, я бы на вашем месте счел ее символом вашего невольного соучастия в делах жестокого деспота, который изувечил, сгноил на непосильной работе и по сути дела уничтожил тысячи и тысячи африканцев.
Как и следовало ожидать, рассказывал Самуил, гости онемели от неожиданности. Бедная тетя Феодосия! В каждом из нас, наверное, сидит это желание, чтобы нас оценили и наградили за наши заслуги. А африканцы медалей не делают. Им вообще все равно, существуют миссионеры или нет.
Не огорчайся, сказала я.
Как же мне не огорчаться, ответил он.
Африканцы нас не приглашали, ты же знаешь. Нет смысла их обвинять в том, что мы чувствуем себя незваными.
Хуже чем незваными, сказал Самуил. Африканцы даже не видят нас. Не признают в нас братьев и сестер, которых некогда продали в рабство.
О Самуил, сказала я, не надо так.
Ах, Нетти, сказал он в слезах, в этом же все и дело, разве ты не видишь? Мы любим их. Мы изо всех сил стараемся показать им свою любовь. А они нас отвергают. Они даже не хотят слушать о том, какие страдания нам пришлось пережить в прошлом. А если слушают, то говорят в ответ всякие глупости. Почему вы не говорите на нашем языке, например. Почему не помните старые обычаи? Чего вам не хватает в Америке, где у всех есть машины?
Милая Сили, что мне оставалось делать, как не обнять его и не утешить? Что я и сделала. И слова, давно запертые в моем сердце, хлынули наружу. Я гладила его дорогое лицо, его голову и называла его ласковыми именами. И боюсь, моя дорогая Сили, что скоро жалость друг к другу и страсть заставили нас забыться.
Ты, может быть, догадалась, что я давно его любила, но сама не понимала своих чувств. О, я любила его как брата и уважала как друга, но, Сили, теперь я знаю, что люблю его телесно, как мужчину. Я люблю его походку, его рост, его фигуру, его запах, курчавость его волос. Я люблю кожу на его ладонях. Бледно-розовый цвет оттопыренной губы. Я люблю его большой нос, его брови, его ноги. И я люблю его дорогие глаза, в которых так ясно читаются нежность и красота его души.
Дети сразу заметили перемену в нас. Боюсь, моя дорогая, мы не смогли скрыть своего счастья.
Мы любим друг друга, сообщил Самуил детям, и собираемся пожениться.
Но прежде этого, сказала я, я должна рассказать вам о себе и Коринне и еще об одном человеке. Вот тогда я и рассказала им о тебе, Сили. И о том, как их мама Коринна их любила. И о том, что я их тетя.
А где живет та, другая женщина, твоя сестра? — спросила Оливия.
Я как могла попыталась объяснить им про твою жизнь с Мистером __.
Адам сразу встревожился. Это такая чувствительная душа — он моментально слышит то, о чем рассказчик пытается умолчать.
Мы скоро поедем в Америку, сказал Самуил, чтобы успокоить его, и позаботимся о ней.
Дети были с нами во время скромной свадебной церемонии в маленькой английской церкви. В тот же вечер, после свадебного ужина, когда мы готовились ко сну, Оливия объяснила мне, что происходит с ее братом. Адам скучает по Таши.
Он еще и сердит на нее, сказала мне она, потому что, когда мы уезжали, она собиралась нанести ритуальные шрамы на лицо.
Я ничего не знала об этом. Мы думали, что сумели убедить людей олинка отказаться от обычая наносить на лица молодых женщин шрамы как знаки принадлежности к племени.
Так олинка показывают, что у них осталось хоть что-то свое, сказала Оливия, пусть даже белые забрали у них все остальное. Таши не хотела делать этого, но в конце концов согласилась, чтобы не обижать людей. К тому же она собирается пройти ритуал женской инициации.
О нет, сказала я. Это же так опасно. Ей могут занести инфекцию.
Я знаю, сказала Оливия. Я ей говорила, что ни в Америке, ни в Европе никто ничего у себя не отрезает. И во всяком случае, ей надо было совершить ритуал, когда ей было одиннадцать лет. Сейчас она слишком взрослая.
У некоторых народов есть мужское обрезание, сказала я, но при этом удаляют лишь кусочек кожи.
Таши обрадовалась, что таких обрядов нет ни в Европе, ни в Америке, сказала Оливия, тем ценнее для нее обычай ее народа.
Я понимаю, сказала я.
Они с Адамом серьезно поссорились. Не так, как раньше, когда он дразнил ее, или бегал за ней по всей деревне, или вплетал ей в волосы веточки и листочки. Он так рассердился, что был готов ее ударить.
Хорошо, что не ударил, сказала я, Таши бы надела ему на голову свой ткацкий станок.
Я буду рада вернуться домой, сказала Оливия. Не только Адам скучает по Таши.
Перед тем как пойти спать, она поцеловала меня и своего отца. Позже зашел Адам и тоже поцеловал нас перед сном.
Мама Нетти, спросил он меня, присев на край кровати, как понять, любишь ты человека или нет.
Иногда это трудно понять, сказала я.
Он очень красивый юноша, Сили. Высокий, широкоплечий, с приятным глубоким голосом. Писала ли я тебе, что он сочиняет стихи? И любит петь? Ты можешь гордиться своим сыном.
Твоя любящая сестра Нетти.
P. S. Твой брат Самуил тоже шлет тебе свою любовь.
Дорогая Сили,Когда мы вернулись домой, деревенские встретили нас с радостью. Но когда мы сообщили, что наше обращение за помощью в церковь и миссионерское общество не возымело успеха, все были очень разочарованы. Отерев с лиц пот, а заодно и улыбки, люди понуро разбрелись по своим баракам, а мы пошли в свой домик, где у нас и церковь, и школа, и начали распаковывать вещи.
Дети — хотя я, наверное, не должна называть их детьми, поскольку они уже взрослые,- сразу же пошли искать Таши. Через час они вернулись, очень расстроенные. Таши нигде не было. Им сказали, что мать Таши Кэтрин занята на посадках на отдаленной плантации, а Таши никто не видел с самого утра.
Оливия очень огорчилась. Адам делал вид, что он спокоен, но я заметила, что он в рассеянности грыз себе ногти.
Спустя два дня нам стало ясно, что Таши прячется от нас. Ее друзья сказали нам, что, пока нас не было, Таши совершила оба обряда, скарификации[4] и женской инициации. При этом известии Адам переменился в лице, Оливия тоже была поражена, и ей захотелось скорей найти ее.
Мы увидели Таши только в следующее воскресенье. Она очень похудела, глаза потеряли блеск, жизнь как будто ушла из нее. Лицо ее опухло от полудюжины маленьких аккуратных надрезов на щеках. Она протянула руку Адаму, но он не взял ее, взглянул на шрамы, развернулся и вышел.
