Леонид Гиршович - Шаутбенахт
Очнулся он как в люлечке, раскачиваемой тихо-тихо. Это было иное, чем ходившая под ним ходуном Эйфелева башня, — его баюкало здоровенное колено тети Дуси, покачивающееся в такт ее тихому пению:
Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Остальные, окружив Трушину, поочередно обмахивали подолами Юре лицо, пока на нем не прорезались глаза.
— Настя, у тебя спички есть? — спросила Трушина у Гордеевой. Гордеева ужасно смутилась и, пунцовая, протянула коробок. Трушина взяла пять спичек, из которых выложила у Юры на лбу пятиконечную звезду.
Головой-то не кружи,
Да тихохонько лежи,
Да тихохонько лежи,
Стару матку не лижи.
Юра послушно не шевелил головой. Подумал: «Сектантки какие-то».
Красной ты армеец наш,
Воротися во блиндаж,
Воротися во блиндаж,
Там у коечку ты ляж.
Все вместе:
У той да у коечке с девицею лежи,
С зазнобой сердца наболевшего,
Лежи да любу свою стережи.
— Кто будет его люба? — спросила Трушина.
— Сычиха, кому ж еще-то, — согласились между собою говномесилки. — Давай, Рай, пой.
Решение было справедливым, и Сычева не заставила себя упрашивать.
А люба те споет,
Споет песню во черед,
Ту, что пели наперед,
В страхе к сердцу-то прижмет.
Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Юра уже совсем пришел в себя, но продолжал лежать. Ему было хорошо.
За то время, что он был в беспамятстве, произошли кое-какие события. Ну, во-первых, то, что сам он был найден бездыханным, уже как-никак являлось событием. Дохлый скорпион не опасен (они опустили сразу автоматы), дохлый, он мог вызвать только желание тронуть себя носком башмака, повернуть — чтоб лучше рассмотреть. Заложницы снесли его в более спокойное место — вниз по матушке по лесенке, где окружили вниманием, ему даже в этот момент не снившимся. Переводчицу, когда она хотела взглянуть, что с Юрой, близко не подпустили.
Другое событие — вертолет. Он покружил и оглушительно завис — совсем рядом, на уровне площадки — трап перекинь и переходи. Террористов это не испугало, они были герои. Едва лишь черной точкой (мухой в окне) зажужжал он вдали, террористы заставили Григория Иваныча и переводчицу прикрывать их своими телами. (И о террористах, наверное, надо что-то сказать. Характерами их не удостоим, только характеристиками — техническими. 1) Владеет французским, продолжительность текста минут двадцать, потом сначала. Умеет говорить по телефону. Стреляет. 2) Говорит на иврите, обратной связи нет, христианин. Стреляет. 3) Стреляет. 4) Стреляет.)
— Переведите ему, что душит, чтоб не так сильно душил… Ну будьте же человеком… — Переводчица что-то сказала, как харкнула. Григорий Иваныч как закричит не своим голосом: — Что же вы, а? За что же это вы?
— Сами знаете.
Странное это было зрелище — диалог двух голосов, одинаково зажатых колодками чужих локтей (видно, все же неодинаково). Это как если представить себе: в старину, в каком-нибудь Кадисе, пара голов на концах бушпритов ведет между собой разговор. Только в реве налетевшего ветра — не мотора.
— Я человек невоенный.
— Замолчите, уши вянут слушать.
— Но я шел по линии обкома. Мне было сказано русским языком: работа партийная. А на другое я не тренированный, вы знаете.
— Вы ходили к Трушиной, чтоб она вам погадала? Язык распустили?
— Даю вам слово коммуниста: кроме как…
— Вы погубили всех. Страшный будет финал.
Удушаемый, Григорий Иваныч снова топтал упавшую шляпу. Вертолетный ветер в ярости трепал одинокую прядь на его лысине — словно то был одинокий носок, позабытый на бельевой веревке. Пилот подает знаки, их смысл ясен. К тому же, перестав на минуту свой «поток сознания» сливать в телефон, взбежал по ступенькам условный «номер первый» и подтвердил: доставлен требуемый груз плюс предметы для гуманитарного употребления. Спустят «паучком». «Номер третий» взобрался на плечи «номера первого», как на демонстрациях, когда жгут флаги, и перерезал у себя над головой проволоку — перерезал раз двадцать по меньшей мере. В том месте, где кусок сетки отвалился, небо перестало быть в квадратик. С вертолета на тросе были спущены один за другим: тюк с одеялами, контейнер с закуской и четыре огромных рулона, до сего момента хранившиеся в багажном отделении вокзала… Юра прибыл на Лионский? А это все лежало на Гар дю Нор — значит, откуда оно ехало? (Лучший способ ввести в заблуждение — не заметать следов.) Четыре рулона предполагалось раскатать и свесить, по одному с каждой стороны Эйфелевой башни, — это были транспаранты на четырех языках, размером 40 х 5, всему миру на прочтение:
Let my people
Отпусти мой народ
Laisse partir mon peuple
Юра лежал себе, слушал пение сирен — трудно сказать, ловил ли кайф, — да как спохватится: паспорта! деньги! Схватился — нет, лежат вроде бы там, куда положил…
— Ха-ха-ха! — дружно грохнули все. И пошли комментарии, скабрезные по форме, фрейдистские по содержанию.
— Правильно, Коля, самый раз переучет у себя в портках сделать.
— Ну как, ничего, Николай Угодник, не забыл? Все на месте?
— Да не смущайте человека. В вас, бабах, стыда-то с воробьиную соплюшку.
— А может, вовсе и не в нас с воробьиную соплюшку. Ну что, корреспондент, на месте женилка?
— Без свистка не свисти, а без женилки не женись.
— А без рожалки не рожай, — съязвила Валя Петренко — «с сознанием дела», за что Чувашева (рыжая, Соломонов суд, у которой мертвый ребенок родился) чуть не вцепилась ей в глаза. — А чо ты, а чо ты — а чо я такого сказала?
— Мне надо было удостовериться, что документы в порядке, — оправдывался Юра, как идиот улыбаясь. Ему, чепухи стыдившемуся, когда надо было что-то сказать, что-то лишний раз спросить, — ничего сейчас не было стыдно. «Положить, — подумал Юра, — голову снова на тети-Дусино колено или хорошего помаленьку?»
Трушина это как прочла.
— А ты не бойся. Удобно было? Хорошо было? Приятно было? И клади.
Юра хотел что-то сказать, но тут Надя-в-курсе-всех-событий принесла с «палубы» аппетитную новость:
— Обед привезли, — и весело потерла ладоши.
«Они еще не знают, что это арабские террористы. Надо их предупредить и переводчице сказать».
Долго ждать себя переводчица не заставила. Она пришла следом за Надей и подтвердила: доставлена еда и одеяла на ночь, если придется заночевать.
— На ночь?.. — протянуло несколько голосов. Они до ночи здесь сидеть должны? Так это еще сколько часов.
— Сейчас пятнадцать минут второго, — сказала Наука.
— Я не хочу вас пугать, — продолжала переводчица, — но вы недооцениваете серьезности своего положения… то есть нашего.
— Дооцениваем, дооцениваем. Мы девочки пуганые.
Трушина — единственная, кто молчал. При чужих она была лишь грудой рыхлой плоти.
— И все же говорят вам, вы недооцениваете опасности, вы не понимаете, что это сионисты.
Юрой овладело сложное чувство: сейчас он ей скажет, какие это сионисты, и он предвкушал эффект от разоблачения. Поэтому он решительно встал, но — нерешительно подошел к ней: с другой стороны, это хана для него, это хана точно, если они узнают, что он… Кто он. Он уже видел себя в глубоком пике. Вон, не больше панамки ярко размалеванный цирковой шатер — на изумрудно-изумительной лужайке. Подлетит, заслонив собою небо, и оглушительно лопнет первомайским шариком в морду. Первомайские шары — и желтые, и зеленые, и молочный, и красный. И снова молочный, и оранжевый. И никак не казалось больше такой уж глупостью то, что намалевано на панамке: Эйфелева башня со скрипочкой, с избушками, с церквушками, с летящей кубарем кривоносой головою.
Юрино воображение безнаказанно-ретиво, пока он не снаружи, пока заключен в жюльверновскую батисферу.
Паспорт же… (неожиданный ход мысли) предательский паспорт в брюках! Найдут — каюк. И подвесят вас на этом каюке, батенька, прямо на каюке.
Так, шаг за шагом, отклонялась в сторону Юрина мысль. И он позабыл, что же, собственно, хотел сказать переводчице. А та не забыла, помнила, что хотела сказать ему:
— Сдается мне, что вы не тот, за кого себя выдаете.
Сказала и ушла.
Выдавал же Юра себя за московского корреспондента Колю. Корреспондент Коля… Стыд… ыйярр! Он не нашелся что ответить, а если б и ответил — все равно в спину.
Что разоблачен был вовсе не журналист-самозванец — что разоблачен новый оле, житель Беэр-Шевы, маскирующийся под жителя Москвы, об этом Юра не подумал. Каждый наперед знает, какой свиньи от кого ждать. От переводчицы именно такой. Другое дело — террористы…
