Петер Маргинтер - Барон и рыбы
— Последняя память о тебе, — прошептал он и убрал листки во внутренний карман своей перемазанной в глине, порванной острыми камнями куртки. После нескольких мучительных попыток ему удалось стянуть левый сапог и погрузить посиневшую распухшую щиколотку в текший рядом ручей. Теплая вода принесла облегчение.
***Никто никогда не узнает, как барону удалось выбраться из ущелья. Сам он сохранил лишь смутные воспоминания о том, как бесконечно полз, падал, ковылял, о страшной ледяной ночи на каменной осыпи, шипах, траве, острой как ножи, и лысом человеке с седой бородой, одетом в шкуры. «Это был сеньор Бамблодди», — сказал, перекрестившись, пастух, что подобрал полумертвого и до неузнаваемости покрытого синяками и ссадинами барона у входа в ущелье. Говорили, что ветреными весенними ночами дух английского альпиниста носится по горам и нападает на мирных путников.
Пастух отнес бредившего в горячке рыбами и моржами барона к себе в хижину. Пятеро его ребятишек застыли с разинутыми ртами у дверей, завидев на спине у отца человека вместо овцы, которую он отправился искать. Отец прогнал их беззлобной бранью и уложил барона в хижине на скромную постель, которую обычно делил с женой.
Ходила за больным жена пастуха. Иногда он лежал тихо, но вдруг начинал метаться в горячке, махать руками и говорить что-то на неведомом бедным крестьянам языке. Его поили настоем целебных трав, а к ноге прикладывали компрессы из особой земли и смолы. Случалось, что он приходил в себя и нормальным испанским языком спрашивал, где он. Но прежде чем женщина или тот из детей, кто был при нем, успевали ответить, он снова проваливался в горячечный бред, кричал и пел бессмысленные песни, швырял в своих сиделок кружкой с травяным отваром и с рыданиями забирался с головой под грубое одеяло.
Когда наконец пастух решил, что незнакомец отходит, он послал старшего сына в деревню за священником. Священник был человек разумный и осмотрительный. Он пришел и принес с собой все необходимое, но одновременно послал экономку, которая в тот день собиралась на рынок в Пантикозу, за врачом.
Врач мрачно хмыкнул, услышав, что его зовут в забытую Богом пастушью хижину к какому-то покалечившемуся бродяге, однако оседлал лошадь, посадил позади себя экономку и поскакал. Дорогу от деревни ему показал сопливый парнишка. У постели больного он встретился со священником.
***Священник сделал все полагающееся, чтобы больной мог умереть по-христиански, но все же выразил надежду, что это — не последняя услуга, кою люди могут оказать страждущему. Он показал врачу тонкой работы перстень с печаткой на руке больного; перстень, как и благородные черты изможденного лица, свидетельствовал, что человек он не простой, по меньшей мере — помешавшийся хозяин гостиницы из Сан-Себастьяна. Хотя перстень и не был характерной приметой барона (он редко носил его, храня обычно в кожаном мешочке в запертой шкатулке с бумагами), но врач, за долгие годы практики научившийся узнавать ближних вопреки любым болезненным изменениям, немедленно признал бледного небритого мужчину, лежащего на нищенской постели.
— Я его знаю, ваше преподобие, — сказал он священнику, прислонившемуся к открытой раме и глядевшему на не слишком расположенного к нему светского коллегу. — Это тот самый австриец, барон Кройц-как-бишь-там-его, что полгода назад прилетел на шаре — дар небес местным снобам — и живет у старой колдуньи в Дублонном доме. Бес знает, как его сюда занесло. Во всяком случае, его секретарь как ни в чем не бывало разгуливает по Пантикозе. Если хотите посмотреть, не смею препятствовать. Вы, правда, уже выписали ему подорожную в мир иной, но я попробую задержать отъезд.
— По этой самой причине я и послал за вами, г-н доктор.
— Премного обязан, ваше преподобие. Я ценю это, как никто другой, и заранее прошу извинения за возможную неучтивость. К сожалению, в Пантикозе я привык иметь дело с отсталыми церковниками, вашими досточтимыми собратьями, этими добренькими дядюшками со святой водицей да благовоньицами. А тут честные люди! Это я по поводу дорогого перстня. Им бы наверняка пригодились деньги, которые можно за него выручить. Ну, это я учту, когда буду выписывать барону счет. Почему, собственно, вы получили приход в этой дыре, а не в Пантикозе?
— Легкие.
— Ах, вон оно что. — Искоса бросив на священника профессиональный взгляд, врач снял пиджак, засучил рукава и откинул одеяло.
— Не стой как дура! — крикнул он на жену пастуха. — Давай горячей воды. Он же грязен, как не знаю что!
Врач раскрыл пузатый саквояж, отыскал среди сверкающих инструментов стетоскоп и начал осмотр. Увидев ногу, он вскочил и вылетел в кухню, где женщина раздувала огонь под котлом с водой.
— Почему вы не послали за мной раньше, ослы этакие? — яростно рявкнул он. — У него же заражение крови! Вы что думали, австрийского барона можно лечить коровьими лепешками?
Священник собрался уходить.
— Что, слишком тяжелый дух, ваше преподобие? — осведомился врач. — Вы не должны упускать единственной в своем роде возможности полюбоваться голубой кровью!
— Г-н доктор, — сухо отвечал священник, — я — младший сын герцога Санта Маура. Если мне приходит желание полюбоваться голубой кровью, я ею харкаю. А если что и гонит меня отсюда, то отнюдь не запах от бедного больного, а ваш неприятный республиканский душок.
Это была не первая их стычка, и они наслаждались ею так же, как и предыдущими. Священник с высоко поднятой головой и чистой совестью покинул хижину. Он был уверен, что врач сделает все возможное хотя бы только для того, чтобы позлить его.
***— Давно он тут валяется? — спросил врач пастуха, остановившегося со смущенной ухмылкой на пороге с горшком горячей воды в руках.
— Десять дней, г-н доктор. Я его возле ущелья нашел.
— Если он умрет, вы будете виноваты. Сколько раз я вам говорил: как только заболели — немедленно в город к врачу! Ну а уж если врач не поможет, так прикладывайте паутину или там жаб вареных, все едино. Ясно?
— Да, г-н доктор, — виновато пробормотал пастух. — Наверняка это его сеньор Бамблодди так отделал.
— Пошел вон.
Потом врач распахнул забухшее окно, впустив свежий воздух и свет, и склонился над пациентом.
Барон действительно был между жизнью и смертью. Врач сделал ему укол пенициллина, вручил жене пастуха коробку с порошками, велев давать их больному через каждый час, и забрал с собой старшего сына пастуха, чтобы дать ему в Пантикозе мазь для больной ноги.
— Я извещу также его секретаря, — пообещал он священнику, дожидавшемуся перед хижиной.
***Симон провел время приятно. В день начала экспедиции в Пантикозу пришла весна, куда более теплая и стремительная, чем у него на родине. С Теано и без Теано, поведение которой колебалось между язвительным высмеиванием и бурной страстью, он предпринимал длительные прогулки в прелестных окрестностях, пил и купался во всех источниках, а потом с большим интересом читал об их химическом составе в обширном каталоге химических анализов городской библиотеки. Он чувствовал себя как рыба в воде. Но когда это расхожее сравнение, а вместе с ним — барон и Пепи, приходили ему на ум, настроение его на время омрачалось. Правда, барон предупреждал, что его не будет неделю, а то и больше, но мысль о том, что они три, четыре, пять, наконец — двенадцать дней лазают по горам и под горами, была отнюдь не успокоительной.
Симон попытался распросить о судьбе нарушителей запретной зоны Саломе Сампротти, но престарелая ясновидящая только надела свою обычную непроницаемую маску и отделалась от него достойным пифии замечанием, что все будет, как и должно быть. От обитавшего теперь в снятых бароном комнатах в одиночестве Симона она очень любезно потребовала, чтобы он проводил вечера с ней и Теано, и приглашала его к ужину. Небольшая плата за эти ужины с лихвой покрывала расходы на них, поскольку редко бывало что-то кроме грубого помола хлеба, сырых овощей да теплого молока. Теано тайком курила у себя в комнате черные испанские сигареты и выпивала время от времени рюмку крепкой виноградной водки, но Симону диета пошла на пользу, и через двенадцать дней он чувствовал себя настолько же хорошо физически, насколько плохо — в душевном плане.
Ежевечерние законные, так сказать, встречи не пошли на пользу отношениям Симона с Теано. Обоим было как-то не по себе, когда в десять, едва тетушка начинала со значением позевывать, им приходилось расходиться в противоположных направлениях, чтобы через четверть часа воссоединиться в одной из постелей. Пока тетушка сидела за пяльцами и обрушивала на несчастную парочку град нравоучений, Теано надуто читала один из своих романов в картонном переплете.
А Симон внимательно слушал. Он догадывался, что г-жа Сампротти говорит главным образом для него; ее несвязные, на первый взгляд, высказывания (он скоро это понял) были четко поделены на уроки. Когда г-жа Сампротти почувствовала, что до него наконец дошло, она начала все дальше уводить его лабиринтами метафизической диалектики. Пока она говорила, он рассеянно рисовал в альбоме причудливые фантастические фигуры, не преследуя никакой особой цели. Однако, рассматривая этих химер на следующий день, он слово за словом припоминал все, что старая дама говорила, когда он рисовал, и заподозрил, что произведения его карандаша, обычно весьма посредственные, становятся все больше хотя и туманными, но очень важными аллегориями.
