Алекс Тарн - В поисках утраченного героя
— Вот вы, Лена. Вы — женщина, должны понимать. Как можно объяснить выбор моей матери?
Я с трудом подавила желание сказать, что выбор этот существует только в его воображении, что сама ситуация представляет собой плод продвинутого безумия, продукт стокгольмского синдрома, не более того. Но это было бы чересчур жестоко. Я чувствовала к старику Когану некую гадливую жалость, которая пока не переросла в открытое отвращение, хотя уже и балансировала где-то на грани.
— Не знаю, — произнесла я вслух. — Возможно, она устала от измен вашего любвеобильного э-э… предполагаемого папы. Возможно, боялась. Нелегальный переход границы, знаете ли, не слишком безопасное дело. Возможно, она по-своему любила своего молодого мужа Иосифа.
— Вот! — с жаром воскликнул Коган. — Именно! По-своему любила! Мне нужно, чтобы вы поняли. По-своему — то есть по-еврейски. А любила — значит ей нравилось то, что накрепко, неотъемлемо связано с евреями: грязь, мерзость, убийства, власть, жадность до крови и денег! Теперь вы понимаете, почему я ненавижу не только своего фиктивного папашу комиссара Когана, но и ее тоже?! У нее были все возможности стать человеком, но она предпочла остаться жидовкой!
Я мысленно скомандовала себе дышать поглубже. Запасы жалости в моей душе неотвратимо таяли, зато отвращение подступало к самому горлу.
— Не хочу читать нотации пожилому человеку, — сказала я, уставившись в пол, чтобы не видеть этого урода. — Но вы говорите о своей матери, господин Коган. Какой бы она ни была, подобные выражения в устах сына выглядят некрасиво. Уж извините, но эти обвинения кажутся мне неправдоподобными. Напоминает ту чудовищную финско-японскую ерунду, которую инкриминировали вашей матушке питерские чекисты.
Старик хихикнул.
— Ерунду? Вы удивитесь, Леночка, но обвинения чекистов базировались на твердой фактической основе. Разве Маннергейм не был финским контрреволюционером, непримиримым борцом с большевиками? Любое общение с врагом приравнивалось тогда к шпионажу. Видимо, в ГПУ каким-то образом узнали об их свиданиях. Вот вам и финская шпионка.
— А японская? Ну при чем тут Япония?
— Очень просто! — старик Коган явно наслаждался моментом. — Маннергейм провел несколько лет на Дальнем Востоке. Воевал в русско-японской войне, возглавлял экспедиции в Маньчжурии и Северном Китае, неоднократно посещал Японию, основал так называемое Маньчжурское братство. Его глубокие дальневосточные связи общеизвестны. Не исключаю, что он использовал их в своей борьбе против Советов. Мой отец умел широко мыслить!
Он победно взирал на меня. В вывернутой наизнанку вселенной этого человека, в искаженном, изуродованном мире заложника и жертвы полагалось радоваться доказательствам виновности собственных родителей. Виновны — значит, пострадали за дело. Значит, есть и в твоих страданиях хоть какой-то смысл. А коли так, то появляется и шанс договориться с палачами: это абсурд не поддается убеждению, а там, где наличествует логика, там можно и поладить…
— Хорошо, — сказала я. — Допустим. Но вернемся к вашему брату. Как я понимаю, он таинственным образом исчез сразу после ареста ваших родителей…
Старик отрицательно покачал головой.
— Не думаю, что все происходило именно в такой последовательности…
Он принялся рассказывать мне о своих изысканиях. Честно говоря, это звучало довольно увлекательно. Каюсь, я испытываю слабость к мыльным операм — особенно таким, где к сто пятидесятой серии неожиданно выясняется близкое родство действующих лиц, безнадежно далеких друг от друга в первых частях теленовеллы. Главное тут — следовать законам жанра, то есть не задавать себе лишних вопросов. Например, может ли прелестная донна Лаура быть матерью неверного жениха своей покойной прабабки и не догадываться об этом? Может, конечно может. Примерно с таким настроем я слушала повествование старика Когана.
Многочисленные источники упоминали о том, что в конце двадцатых годов у Маннергейма появился воспитанник, которого он любил как сына. Мальчика звали Густав! Узнав об этом на тридцать лет позже, Эмиль Коган сразу понял, куда исчез его брат. Тем не менее он не успокоился, пока не раздобыл фотографию воспитанника. Она стала последним решающим доказательством: юноша на снимке казался двойником Эмиля! Не оставалось никаких сомнений: это и был его пропавший брат-близнец.
Но как он попал к Маннергейму? Неужели тот, узнав об аресте и гибели матери своих детей, вновь нелегально пересек границу и увел Густава с собой? Сначала Коган так и предположил, но по здравом размышлении отверг этот вариант как малоправдоподобный. Во-первых, отец не мог забрать лишь одного сына, бросив второго на произвол судьбы. Во-вторых, в двадцать восьмом году нелегальный переход советско-финской границы уже представлял собой трудную и крайне опасную операцию. Навряд ли маршал стал бы рисковать жизнью своих шестилетних детей.
И тут Коган припомнил давний, еще довоенный рассказ Анны Петровны об однодневном путешествии в Хельсинки делегации советских артистов.
— Пускали только самых надежных, таких как я или твоя мама, — сказала тогда Гусарова и добавила со странной интонацией: — Ты, кстати, ездил вместе с нею. Ты и…
Она осеклась и спустя мгновение закончила, весьма неуклюже выходя из неловкой ситуации:
— …и с этого начались все неприятности.
Позднее, пытаясь восстановить события, Коган пришел к следующему выводу. Возможно, мать уже предчувствовала беду и решила переправить детей к Маннергейму. Скорее всего, она выехала в Финляндию с обоими близнецами, но на границе предъявила лишь одного. Жену видного чекиста не слишком трясли, и можно было использовать полное сходство мальчиков, поочередно пряча или выставляя их на проверку. В Питер она вернулась тоже с одним сыном — на сей раз без всякого обмана. Коган затруднялся ответить на вопрос, почему мать не осталась в Финляндии. Возможно, она действительно не могла бросить своего Иосифа Когана… Кстати говоря, последний, скорее всего, и настучал на собственную жену. Мерзавец!
Здесь старик Коган в очередной раз отвлекся на серию гневных тирад и ругательств. Это выбило меня из режима мыльной оперы, и я спросила, нельзя ли посмотреть на фотографию Густава.
— Конечно!
Старик открыл ящик стола и вынул картинку в рамке. Со снимка на меня смотрел молодой коренастый блондин в эсэсовской форме. Но мое главное внимание привлекла не эта форма и не нарукавная повязка со свастикой. Фашист на фотографии даже отдаленно не походил на старика Когана — ни ростом, ни лицом, ни фигурой. Требовалось поистине больное воображение, чтобы признать его братом-близнецом моего собеседника.
— Ну как? — благоговейно спросил Коган, заглядывая мне через плечо. — Похож, не правда ли?
— Как две капли… — я с трудом поймала себя за язык, успев заменить кашлем не подходящее для продолжения разговора слово. — Кхе-кхе… Простите… Как две капли воды. И одет по тогдашней моде. Разве в Финляндии размещались части СС?
Старик многозначительно покачал головой.
— Вы правы, частей СС в Финляндии не было. К сожалению, отец недооценивал Гитлера. Они так и не стали друзьями. Слишком разные люди. Не забывайте: речь идет о потомственном аристократе, бароне, свитском генерале. Даже мужество и личное обаяние германского лидера не смогло растопить лед великосветских предрассудков. Увы… — Коган тяжело вздохнул, но уже в следующее мгновение лицо его просветлело. — Зато Густаву ничто не мешало боготворить Гитлера. Они познакомились во время финского визита фюрера. Густав отпросился у отца и уехал в Германию. Гитлер любил его как сына.
— Количество и качество ваших отцов, Эмиль Иосифович, умножается от часа к часу, — не удержалась я. — Этак мы скоро дойдем до Богдана Хмельницкого, Торквемады и Амана. Вы не пытались проанализировать их фотографии на предмет фамильного сходства с вами и с Густавом?
Старик Коган горделиво выпрямился.
— Изволите смеяться? — с достоинством произнес он. — Смейтесь сколько вашей душе угодно. Мне нужно, чтобы вы поняли. Я говорю о фактах. Что касается моего брата, то да — он был убежденным нацистом. Сражался в доблестных рядах ваффен СС, в дивизии «Шарлемань», бок о бок с французскими братьями. В той самой дивизии «Шарлемань», которая почти полностью полегла, защищая Берлин. Честь для этих людей была дороже жизни!
— Так он погиб?
— Не знаю, — пожал плечами старик. — Следы его потерялись именно тогда, в апреле сорок пятого. Может, и погиб. Но сердце мое подсказывает иное. Понимаете, Густав продолжает разговаривать со мной по ночам. Возможно, он еще живет где-нибудь в Аргентине. Я все время навожу справки, но пока безуспешно…
Он снова стал стучать себя в лоб кулаком, и я поняла, что сейчас последует новая порция ругани. Так оно и случилось.
