Эрик Орсенна - Долгое безумие
Габриель не разбирался в этом, однако в иные ночи чувствовал: Он здесь. Он узнавал о Его присутствии по тишине: жуткой тишине рядом с ним, молчанию того, кто слышит звучащий в нем голос Долга. В эти минуты без толку было обнимать ее, гладить по волосам. Когда душой овладевает чувство Долга, все иное отступает. Разговор между душой и Долгом должен состояться, и ничто не в силах помешать этому.
Габриель ждал, когда Долг, отдав распоряжения, уберется восвояси.
— Я возвращаюсь во Францию, — шептала Элизабет. Габриель молчал. Единственным способом победить
было не вмешиваться. Когда Долгу некого грызть, он, бывает, поглощает сам себя.
После очень долгой паузы Элизабет спрашивала:
— Почему ты ничего не отвечаешь?
Этим она расставляла ему сети, в которые он больше не попадался, то есть не вступал в спор.
— Целую тебя, — говорила она наконец. И только тогда он брал ее за руку.
Долг — животное ночное. Как и вампиры, на которых он так похож. Он исчезает при дневном освещении. Просыпаясь, Элизабет говорила:
— Надо позвонить.
Затем дожидалась, когда в Европе наступит день, трясущейся рукой хваталась за трубку.
Поскольку ее муж был молчальником, лучшим способом ничего о нем не узнать было поговорить с ним.
Однажды единственное, что она узнала, было то, что он заучивает наизусть «всего Аполлинера».
— А почему всего Аполлинера?
— Поскольку в нашем возрасте только и остается, что память.
Испытывая угрызения совести, она вешала трубку и с удвоенной энергией бралась за дела.
Как истинный католик (вовсе не обязательно верить в Бога, чтобы пропитаться до мозга костей религиозным чувством) он предпочел бы, чтобы она исповедовалась. С некоторых пор он заметил на улицах Пекина западных людей, от которых за версту несло принадлежностью к иезуитам: манеры, оценивающий взгляд, улыбки, адресованные сильным мира сего, заносимые в блокнот мысли… Общество Иисуса мечтало вернуться в Китай, единственную страну, с которой оно могло вести дела на равных. Один из этих переодетых отцов не отказал бы Элизабет в подобной услуге. В таинстве исповеди было множество преимуществ: получив отпущение грехов (ego te absolvo), ты становился белее снега — до следующего греха. Тогда как наказание работой было пыткой, подобной сизифову труду. Каждый вечер вымотанная за день Элизабет насвистывала, думая, что избавилась от своего внутреннего мучителя. Но не тут-то было: отдохнув за ночь, дьявол с рассвета принимался за нее — запускал свои когти в ее плоть, внушая чувство вины. И все начиналось сначала.
— Какая женщина! Даже не знаю, жалеть вас или поздравлять?
Секретарь мэра, г-н Шен, был оторван культурной революцией от своего главного занятия — садоводства и потом всю жизнь сожалел об этом. У него все было серым: цвет лица, костюм, огромные часы «Ролекс». Кивнув на дверь, за которой исчезла Элизабет, он вновь поинтересовался:
— Ну так как? Справляетесь? Ничто не в силах ей сопротивляться, так ведь? Но ей надо помнить: Пекин больше не французская концессия.
Габриель как мог успокоил его.
— Госпожа В. относится с величайшим почтением к вашей стране.
— Еще бы!
Дверь открывалась, слышался смех. Мэр и Элизабет готовы были вывихнуть друг другу руки, показывая, как они довольны состоявшейся встречей.
— Получилось, — шептала она на лестнице Габриелю.
— Налоговая льгота? Как ты хотела?
— Да.
Габриель ощущал на своей спине сочувствующий взгляд бывшего садовника, который как бы говорил: «Все беды людей от того, что они не довольствуются обществом растений».
LXV
Когда Габриель в первый раз предложил ей умереть, Элизабет выглядела лет на сто, если не больше. По вискам струился пот, блузка прилипла к телу. Одуряющая жара вот уже две недели не спадала, а поток посетителей не иссякал. Они были все одинаковые: коротко подстриженные волосы, хлопчатобумажные костюмы, галстуки ярких расцветок, мокасины, платочек в кармашке. И у всех в голове одно и то же, простое, как детская мечта: я тоже хочу контракт века!
В тот день в крошечном офисе филиала ассоциации из-за неисправного кондиционера, гнавшего то раскаленный воздух, то ледяной, были затронуты следующие темы: обустройство общественных туалетов; протекторы для велосипедов, устойчивые к пыли; грузовики «рено», переработка свиных фекалий. И это не считая двух факсов, которые непрерывно передавали информацию: всем хотелось поучаствовать в экономическом чуде.
Закрыв глаза, вытянув на столе руки, Элизабет дышала, как загнанная лошадь.
— Мне не справиться!
— Может, оттого, что Франция разучилась производить что-либо, кроме предметов роскоши?
На мгновение ее веки приоткрылись, в глазах сверкнули молнии.
— Элизабет, тебе не кажется, что самое время остановиться?
Она долгое время сидела неподвижно, похожая на непроницаемого божка.
— Ты знаешь, что я одержимая. Только смерть меня остановит, — проговорила она, еле шевеля губами.
— Об этом и речь.
Предложение отскочило от нее и пошло гулять по городу, среди уличного гама, велосипедных звонков и криков разносчиков.
Второй раз момент был выбран более удачно.
Была ночь, они по привычке лежали: она — со стороны будильника, он — со стороны Бальзака: вместо баранов Габриель предпочитал считать количество персонажей на единицу измерения. Когда их собиралось порядочно, он без труда засыпал, не мучимый никакими терзаниями. Он так долго ждал этого счастья: спать вместе.
— Мне страшно, — сказал он.
— Садовники всегда пугаются, когда темно. Это известно. Что еще?
— Ты губишь себя работой.
— Что ж, умру за живое дело.
Габриель приблизил губы к ее уху и самым своим задушевным голосом поведал ей о том, как он понимает конец жизни: перед тем, как отправиться в последний путь, неплохо набраться сил. Дать себе отдых. Оставить все свои роли, нагрузки, обязанности, прошлое… Быть готовым уйти налегке.
Она расслабилась в его объятиях, что доказывало: слушает. До сих пор она редко слушала его с таким вниманием.
— Оставить прошлое значит оставить тебя.
С любой другой он бы подумал: в нашем возрасте уже не расстаются. Но не с ней. Она могла покинуть его в любой момент. Он вздрогнул.
Он ответил, что их прошлое было всего лишь терпеливо и мучительно возведенной конструкцией, на которую они теперь водрузили чудесное настоящее.
Она пробормотала:
— Ты становишься слишком сложным. И уснула.
— Хорошо. Предположим, что я следую за тобой. В очередной раз. Как быть с моими детьми?
Она наставила на него кривой ножичек, исправно служащий ей для очистки кусочков грейпфрута.
Он задумался. Он знал, как любила она своих сыновей.
— Хочешь, чтобы они наблюдали за твоей агонией в одной из парижских клиник?
Она улыбнулась. Ей импонировало, когда оперировали фактами, пусть и самыми отталкивающими.
— Опаздываю! — вскрикнула она и побежала одеваться.
Прошла неделя. Больше они этой темы не касались.
— Я готова, — сказала она в один прекрасный день.
LXVI
Теперь Габриель с начала рабочего дня являлся в приемную ассоциации «Подлинное лицо Франции» и оставался там до вечера, до тех пор, пока от Элизабет не выходил последний посетитель, а она сама — усталая, но довольная — не появлялась на пороге.
— Ты был здесь?
В этом малоприятном месте он провел в общей сложности три месяца и чего только не повидал. Иные крупные промышленники кусали себе ногти, как дети. Другие, более изобретательные, проклинали застывшее время, то и дело поправляли галстук, проглядывали свои записи, наговаривали на диктофон.
Чтобы не скучать, Габриель мысленно превращался в некий зонд с глазками на конце, который изучает человеческое тело изнутри. Видел, как сокращаются артерии, пульсирует сердце, расширяется и сужается желудок, тень набегает на рассудок, предвещая депрессию. Бедные, бедные менеджеры и дельцы клали свое здоровье на алтарь коммерческих интересов Франции.
Ему было приятно думать, что друг Времени, каковым он себя считал, был наделен неизмеримо большей надеждой. А вот Элизабет просто гробила себя на работе. Смерть и так уже наверняка была недовольна их наплевательским отношением к ней, их дерзкой многолетней страстью. Ей достаточно было зацепить Элизабет, и великий проект Габриеля рухнет, он навсегда останется в одиночестве.
И потому он заботился о ней, незаметно для нее.
Каждые два часа, уловив минутку между двумя деловыми переговорами, он приносил ей воду с кусочком лимона или горячие салфетки, которые она клала на голову, ближе к вечеру — крепкий чай.
— Они меня бесят, ничего не смыслят в торговле, — говорила она.
Ни разу не позволил он себе поддаться искушению раздражиться, несмотря на желание, возникавшее при виде того, как она себя изматывала, ни разу не то что не попенял ей, а вообще не заговаривал на эту тему. Любое безобидное замечание могло свести на нет его тридцатипятилетнее ожидание. Она взглянула бы на него так, как будто видит впервые, и была бы такова. И на сей раз уже навсегда.
