Робер Сабатье - Шведские спички
Оливье вмешался в спор в качестве арбитра. Под конец, меняя одно на другое, они дошли до того, что стали переставлять Версальский дворец и церковь Сакре-Кёр на Монмартре, а кто-то уступил Эйфелеву башню за Триумфальную арку на площади Этуаль.
Когда Париж основательно перетрясли, решили перейти к делам более жизненным. Очутившись у витрины одного из кондитеров улицы Коленкур, ребята облизывались и гримасничали, привлекая внимание покупателей и продавцов, разглядывали пирожные, приговаривая: «А я больше люблю вот эти с кремом, нет, те — «Пари Брест» (в честь велосипедных состязаний), а я ромовые бабы, что похожи на губки, нет, пухленькие «польские», а я вот эту чепуху — «тысяча листиков»… Все, все перебрали они: и лакированные спички, и пузатых «монашенок», и те, что в виде домиков, крытых черепицей, и тарталетки с фруктами… Внутри кондитерской сидели две дамы в шляпках с цветочками, пили за столиком чай и уже недовольно покачивали головами, так что официантка сделала детям знак, чтобы они ушли. Но мальчишки продолжали научное «исследование» витрины, сопровождая его репликами: «Я бы съел…» и добавляли: «толстый торт», или «вон ту высокую штуку» или «кофейное с шоколадом». Но Оливье выразил общую мечту, задумчиво сказав:
— А я бы хотел быть мухой!
Чтоб проиллюстрировать сказанное, дети, не сговариваясь, принялись бегать по тротуару, хлопать руками-крыльями и жужжать: б-з-з, б-з-з-з, б-з-з-з…
Они шатались по улицам, балагурили, искали любого повода для озорства — то звонили в квартиру, то открывали настежь дверь магазина и кричали хозяину: «Это не я, мсье, это не я!..» Вдруг что-то стукнуло Лулу в голову, и он выразил свою идею восклицанием: «Ну, парни, сейчас позабавимся!»
Дети быстро смекнули, в чем дело, и принялись перегораживать перекресток улиц Лаба и Ламбер свернутыми в колбасы мешками, какими обычно пользуются водопроводчики. Лулу забежал домой и вернулся с гаечным ключом. Ребята дошли до уличной колонки, отвернули гайку, пустили воду, и через несколько минут внизу улицы образовалось озеро.
— Наводнение, парни! Париж в тысяча девятьсот десятом году, наводнение!
Ребята разделись догола и, подражая движениям пловцов и ныряльщиков, шлепали босиком по воде, щедро обрызгивали друг друга, вопя:
— Тут море! Мы пришли на пляж!
Панаша Бугра, сидя у своего окна с трубкой во рту, веселился от всей души. Это могло бы продолжаться долго, если б из комиссариата полиции на улице Ламбер не вышел сержант. Он сразу же засвистел. Ребята немедленно собрали свою одежонку, ботинки и побежали к улице Башле. Прохожие и те, кто из окон смотрели на улицу, возмущались:
— Черт знает что, хулиганы какие, уже и нагишом бегают, подумайте только!
Но, услышав угрозы сержанта, горожане в согласии с известным рефлексом тут же приняли сторону слабых, ошикали и подняли на смех взбешенного полицейского так, что тот прекратил погоню за детьми и, изрядно замочив свой мундир, завинтил гайку.
Ребята забежали в один из подъездов улицы Башле, спрятались под винтовой лестницей и долго смеялись. Они раздували грудь, напрягали мускулы, орали: «Я — Тарзан», — и одевались, кривляясь, как самые настоящие клоуны. Потом Оливье выбежал на разведку — выяснить, миновала ли опасность. Улица снова притихла, а вода, как и следовало, текла по канаве в люк. Оливье вернулся сообщить остальным: «Все в порядке, смотался!» — но все-таки дети решили, что лучше пока уйти на улицу Николе.
*Одной из веселых уличных забав, к тому же совсем незапретной, было наблюдение за подготовительными операциями семьи Машилло к путешествию на мотоцикле с коляской. Мотоцикл обычно стоял в глубине дворика, и, так как подворотня была узкая, приходилось разнимать машину на две части. Машилло — так звали добродушного грузного столяра с утиной физиономией, приплюснутыми толстыми ушами — сначала вытаскивал мотоцикл, а потом «бонбоньерку», то бишь коляску, которую он привинчивал солидными болтами с помощью ключа. Следовало тщательное мытье этого драндулета фирмы «Манхеттен», несомненно роскошного, поскольку тем же именем называли еще и коктейль.
Но самым захватывающим моментом был отъезд. Все, кто жили на этой улице, большие и малые, старые и молодые, делая равнодушные лица, подходили ближе, чтоб ничего не пропустить, ибо именно это достопримечательное событие вызывало скопление людей. Машилло отчаянно злился. Он угрожающе глядел по сторонам, но люди отворачивались или же смотрели поверх его головы, что-то насвистывая с полным безразличием.
Столяр раньше всего устраивал в коляске свою тещу — обхватив с обеих сторон руками, как тыкву, он водружал ее на обитое молескином сиденье, стараясь сохранить равновесие мотоцикла. Рессоры жалобно вздыхали, а зрители еще подначивали: ух, ух, ух! Против тещи садились двое детей, а она сама пыжилась изо всех сил, стараясь соблюсти достоинство.
Трое сообщников — Оливье, Капдевер и Лулу, — конечно же, находились в первых рядах. Лулу подходил к столяру Машилло и, озабоченно почесывая затылок, спрашивал:
— Хорошо ли вы привинтили, а?
При этом мальчишка толкал яйцевидную коляску так, что она приплясывала, а Машилло, который в этот момент влезал в свой кожаный комбинезон, мог только бессильно угрожать: «Вот как пну тебя сейчас, тогда узнаешь». Потом столяр поправлял на голове шлем и большие очки, явно подражая всеми своими жестами человеку в скафандре. Из дома выходила его жена в модной «юбке-штанах», держа на одной руке своего меньшего шкета, а в другой — корзинку с провизией. Рыцарь, закованный в кожаные латы, седлал своего «коня», мадам Машилло садилась за ним, а малыша пристраивала между собой и мужем. Шесть членов семьи с облегчением вздыхали и поглядывали на стоящих кругом зрителей с видом министров, сидящих в машине главы правительства, словно хотели сказать: «Ну что, насмотрелись?.. Так сдыхайте ж от зависти, попрошайки несчастные!»
Раздавался сигнал, слышалась пулеметная трескотня выхлопов, и мотоцикл, похожий на какое-то фантастическое насекомое, срывался с места, громыхая на круглых камнях мостовой. Дети бежали вслед, отчаянно вопя: «Гип-гип ура!» — и давая столяру советы: «Опусти голову пониже, будешь похож на гонщика!» — а теща обеими руками вцеплялась в прыгающие веточки вишен, которыми была украшена ее шляпа.
Но было на улице еще одно развлечение, состоявшее в следующем: встать на перекрестке и, с изумлением вперившись в какую-то точку на небе, время от времени указывать на нее другим ребятам, переходя с места на место якобы для того, чтоб лучше видеть, — словом, всячески демонстрировать свою заинтересованность. Вскоре какой-нибудь прохожий тоже задирал голову; постепенно толпа нарастала, как снежный ком. Все останавливались, чтоб посмотреть на небо, искали аэроплан, дирижабль, геликоптер, птицу — неизвестно что. А юные шутники, отойдя немного в сторонку, помирали с хохоту, слушая разговоры о том, что видели эти люди и как они спорили, разбиваясь на группки. Это было забавно: люди, до сих пор друг друга не знавшие, оживленно беседовали между собой и теряли свою обычную сдержанность только потому, что, как им казалось, они стали свидетелями некоего диковинного события. Ребята, придумавшие этот розыгрыш, чувствовали себя кукловодами, дергающими марионеток, или маленькими демиургами, обладающими необыкновенным могуществом.