Хаим Граде - Безмужняя
Голда пришла сообщить, что добилась от Морица согласия прийти. Он долго не соглашался на уговоры. Мэрл, сказал он, замахнулась на него утюгом, поэтому она сама должна прийти к нему мириться, она, а не он. Но он смирит свою гордость и завтра часов в двенадцать зайдет.
— Мэрка, будь с ним обходительной, будь с ним нежной. Ты из него достаточно жилы тянула.
Мэрл вся похолодела, но ничего не сказала и поскорее выпроводила Голду, уверенную, что сестра места себе не находит от счастья. Оставшись одна, Мэрл окинула взглядом комнату, и ей вдруг подумалось — бежать! Она убежит в какое-нибудь местечко, где никто не знает ее, и будет там жить своим трудом. Но мгновение спустя она уже смеялась над этой мыслью: а полоцкий даян разве может сбежать от больной жены и от умирающего ребенка?
Мэрл взглянула на вторую кровать, которую поставила для Калмана. Мориц придет, увидит эту пустующую кровать, станет злорадствовать, и его сальный взгляд червем поползет по постели! Чтобы Цирюльнику не доставалась эта мстительная радость, она в сердцах принялась отодвигать кровать от стены, но через минуту с еще большим ожесточением и поспешностью придвинула ее на прежнее место. Если даже она и выкинет кровать, разве Мойшка-Цирюльник не знает, что она разошлась с мужем? Ведь ей нужно, чтобы вовсю разыгралась его грязная фантазия, — так пусть же он лопнет! Она бы легла в его присутствии с последним калекой, только бы видеть, как на лбу его вздуваются жилы, как глаза лезут из орбит. Мэрл хочет убедиться, что способна еще заставить его валяться у нее в ногах. Она встретит его обильным столом и водкой, чтобы он сильнее раззадорился, и сама будет пить, чтобы от игры с ним ее не стошнило от омерзения.
Мэрл отправилась за продуктами и водкой. Вернулась она еще более взвинченной, растревоженной. Знакомые торговки уже слышали, что белошвейка собирается разводиться с мужем, чтобы выйти за своего бывшего любовника, и лица их выражали злость, неприязнь и презрение. Она легла спать раньше обычного, но не могла сомкнуть глаз. Ей было жарко. Она стянула с себя ночную рубашку и лежала под одеялом голая. Трогала свои маленькие груди, атласную кожу на животе, тугие бедра, икры и даже пальцы ног.
Мэрл все время замечала, что не только Мойшка-Цирюльник, но и другие мужчины пожирали ее взглядом. Ее бедовую усмешку, ее манеру долго молчать, прежде чем прыснуть веселым смехом, молодые люди считали признаком затаенной страсти. На самом же деле она боялась своего тела, как боятся оставлять огонь перед уходом из дому. «Дура я была!» — твердила она, лежа под одеялом. Могла бы подыскать себе другого молодого человека, не Мойшку-Цирюльника. А когда она снова вышла замуж, то сделала это ни для тела своего, ни для своей души. Калман обижался, что она больше переживает за полоцкого даяна, чем за него. А того, что тело ее было для него точно колода или ком глины, он не понимал и не чувствовал. Сказать правду, она и первого мужа своего не любила так, чтобы привязанность к нему доставляла ей радость, чтобы ждать минуты, когда он прижмет ее к себе до боли, до опьянения. Любить она способна была сильнее, чем ненавидеть этого Цирюльника. Однако жизнь ее ушла не на любовь. А когда она наконец-то влюбилась, то влюбилась в человека, у которого есть жена и дети, да к тому же в раввина.
Мэрл не хотела думать о полоцком даяне сейчас, когда она так мучительно-сладко ощущала свою наготу. Она отдернула руки от своего тела, как от раскаленных углей, и, завернувшись в простыню и одеяло, чтобы еще больше отдалиться от плоти своей, бросилась на кровать, точно большая серебряная рыба, выбросившаяся на берег. Но плоть взывала к ней не только из-под одеяла, она билась даже под кожей лба. Плоть ее, большая серебряная рыба, скрывалась в ее мозгу, светилась в темноте, ворочалась и трепетала. Мэрл почувствовала, что до безумия любит свое тело. Она сорвала с себя покрывала и вскочила с постели. Ей захотелось увидеть себя в зеркале.
Комната была залита темно-голубым светом, и в зеркале над комодом плечи и грудь Мэрл мерцали, как лед. Она отступила на несколько шагов, чтобы увидеть себя всю, но издали ее тело исчезло в глубине полированного стекла, плоть ее как бы перестала существовать. Мэрл вспомнились городские толки о том, как безумная дочь раввина выскочила голой из своей комнаты. Видимо, и она очень любила свое тело. Мэрл опять забралась в постель, тело ее пылало, а она дрожала от холода и испуга: что же это с ней? Не прощается ли она с жизнью? Она прислушалась, словно ждала ответа, но услыхала лишь вой ветра.
Уже Ханука прошла, колючий, пахнущий снегом холод заползал под ногти, но самого снега еще не было. Ветер рвал крыши и сильнее всего бушевал на малозастроенной Полоцкой улице. Он свирепо сотрясал ряды голых деревьев вдоль тротуара, кружил в воздухе, сражался с пустотой и волок откуда-то снежные тучи, желая все засыпать, запорошить. Мэрл слышала, как буря наваливается на стены ее домика, свирепо и упрямо, точно волны на торчащие из воды острые камни. Ей подумалось, что буря — это огромное дикое привидение, темный ангел, который знает, чего хочет. Буря хочет вырвать окно и выволочь ее за волосы, голую потащить через огороды, через реку в лес, туда, где протекало лето ее юности, — а там швырнуть ее на землю, укрыть ее мхом, увядшими листьями, осыпавшейся с елей хвоей.
Заснула она на заре, когда темно-голубой свет постепенно превратился в серую дымку. Дневной свет вползал в комнату жидкими струйками, точно дым в сырую погоду: не может подняться и стелется по земле. Когда Мэрл проснулась, был уже день, в окно глядело зимнее солнце, холодное, тускло-желтое, как лампа с закоптелым стеклом. Мэрл с трудом оторвала отяжелевшую голову от подушки и увидела, что на улице идет снег.
Мелькающая белизна не навеяла, как обычно, светлой радости, а вызвала в сердце Мэрл острую боль, точно она испугалась, что снег покроет и ее. Пузатые часы на комоде показывали без четверти одиннадцать, а около двенадцати должен был прийти Мориц.
Она быстро поднялась, застелила постель, умылась и стала одеваться перед зеркалом. Ловким движением она застегнула сзади лифчик на крайние пуговки, чтобы ее маленькая полная грудь от тесноты выступала еще округлей и туже; надела юбку чуть ниже колен, белую шелковую блузку с высоким воротничком и поверх нее красную вязаную шерстяную безрукавку. Стянутая талия, тугой лифчик и туфли на высоких каблуках делали ее рослую фигуру выше и гибче. Она принялась зачесывать свои черные жесткие волосы, держа шпильки в крепких белых зубах, и разглядывала в зеркале свое бледное лицо с залегшими в уголках рта морщинками и голубыми тенями под усталыми потухшими глазами. Теперь Мэрл не могла понять, отчего это ночью она уговаривала себя, будто любит собственное тело? Она натерла щеки румянами, подкрасила губы, побрызгалась одеколоном — и из глаз ее брызнули слезы. «Старая любовь не ржавеет, — засмеялась она про себя, — Жених идет, жених!»
«Все, теперь я готова принять его!» — глянула Мэрл на дверь и тут же повернулась к окну. Всего несколько дней назад она видела сквозь холодное стекло полоцкого даяна. Если Бог совершит чудо, и она снова увидит его, выбежит навстречу и узнает, что ребенок поправляется, а реб Довид помирился с раввинами — она вновь оживет!
Мэрл глядит на улицу, смотрит, как зернистый снег прилипает к камням, и чувствует, что полоцкий даян сейчас точно не пройдет мимо. С нею чуда не случится, с ней никогда не случалось чудес. Раввин сказал ей, что Божья помощь может прийти в мгновение ока, она будет спасена, и его ребенок тоже может быть спасен. Но по лицу его было видно, что говорил он это лишь ей в утешение. Он еще утешал ее! Он чувствовал себя виноватым перед ней! «Я должен был предупредить вас, что враги мои не будут молчать», — сказал он. Мориц угрожает ему побоями и наговаривает раввинше, будто агуна была любовницей ее мужа, а он, раввин, просит Мэрл, чтобы она не обижалась.
Она коснулась губами холодного стекла, как бы почтительно целуя чью-то руку или притрагиваясь к лобику больного ребенка, чтобы узнать, нет ли у него жара. Полоцкий даян — князь! Не диво, что жена его так ревнует. Она огорчена и озабочена, но знает, что у нее самый благородный в мире муж. Мэрл чувствует, что у нее опять выступили слезы: «Но меня раввинша должна проклинать. Ой, как клянет она меня! А если умрет ребенок, то и раввин будет меня проклинать. Ведь он надеялся, что за помощь мне ему воздастся и его ребенок выздоровеет. Быть может, раввин и не станет клясть меня, но я сама прокляну день, когда появилась на свет».
Дверь скрипнула, и Мэрл ощутила дрожь в спине. Она хочет отвернуться от окна и встретить гостя, но нет сил повернуть голову, точно шея ее стала вдруг гипсовой.
Любовник
Он стоял на пороге в черной, с жесткой тульей, шляпой с полями, в черном модном пальто с прорезным верхним карманом слева, из которого торчал белый платочек. Снежно-белым был шелковый шарф, лежавший вздутым кольцом поверх воротника. Одной рукой он сжимал трость с костяным шаром-набалдашником, а другой — плоские кожаные перчатки. Тусклыми глазами он пристально смотрел на Мэрл, которая все еще глядела в окно. Мориц приблизился к ней крадущимися шагами и прошептал прямо в ухо:
