Ирина Кудесова - Там, где хочешь
5
— Мы расстались друзьями. Если с Денисом можно быть друзьями. Когда я уходила, он даже спел «Лашате ми кан— таре»…
— Lasciate mi cantare, con la chitarra in mano?..
— Ага. С выражением: «Лашате ми кантаре — соно ун итальяно!»
— Не слишком он огорчился.
— Ушла с легким сердцем.
Это было главным — легкое сердце, которое она несла к станции, внесла в поезд и вынесла на парижскую улицу, где стояла серебристая «БМВ».
Фонтан еще бил, когда припарковали машину, перебежали дорогу, держась за руки, и нырнули в мирок приглушенного света, красных диванов, сверкающих рюмок. У стойки темного дерева сидела брюнетка с высокой прической, зацепив долгий каблук за перегородку на табурете. Она задумчиво водила пальцем по ободку бокала с красным вином; бросилось в глаза ее тонкое запястье с браслетом. Рояль жил — мужчина в приталенном костюме играл джазовую композицию. Да, ее миновало это — жалость, и сожаление, и необходимость зализывать чужие раны. Корто пообещал утешиться с марокканкой с десятого этажа.
— Не была здесь?
Марина помотала головой:
— Знаменитое «Клозери де Лила», где Золя с Сезанном кофе пили, Рембо с Верленом глазки друг другу строили, а Арагон выкрикивал в окно гадости про колонизаторов Марокко.
— Откуда такие познания, мадам?
— Денис рассказывал.
Ноэль усмехнулся:
— У тебя муж — ходячая энциклопедия.
— Сидячая. И почему — муж? Ревнуешь?
— Я никогда не ревную. Даю свободу выбора. — Официанту: — А столик Ленина у вас не занят?
Официант поймал Маринин взгляд:
— Не удивляйтесь. Он жил недалеко, а тут с поэтом Полем Фором в шахматы играл.
Сели, Марина ткнула пальцем в табличку:
– “V.О.Lenine” вместо “V.I.”!
Ноэль театрально понизил голос:
— Наверно, коммунистов не любят…
Звуки рояля обволакивали. Делаешь шаг, и как сразу жизнь меняется! Марина посмотрела поверх меню:
— Да и ты наверняка за правых.
— Я за тех, кому некогда по митингам ходить. Давай бутылку шампанского возьмем? «Вдову Клико?»
— Ты же за рулем.
— Плевать.
Марина засмеялась:
— Нет, не похож на француза…
— Ты хорошо знаешь французов?
— Ну… нескольких. Очень осторожные.
Ноэль подавил улыбку:
— Я же как-никак итальянец. С корсиканскими корнями, — задрал подбородок, сложил руки на манер Наполеона.
— У Наполеона звонит телефон…
— О! Это Джованни! Я на секунду, позволишь?
Ноэль выходит на улицу, Марина думает написать эсэмэску Денису, спросить, как настроение, но — нет, глупо… Перед ней барная стойка, у бармена за спиной — бутылки рядами, мягко подсвеченные. Брюнетка с высокой прической неторопливо берет бокал, делает глоток. Она, наверно, кого-то ждет. Приносят шампанское.
— Джованни, миллионер, скоро прилетает. Что у нас с подругами?
— У меня только Ксения.
Дать бы Ксеньке шанс — Франсуа совсем извел претензиями (я за все плачу, так что слушайте мое брюзжание, как музыку), а миллионер «редкостно деликатен».
— Она же мужа любит.
— Ну… ей так кажется.
Ноэль взял бокал с шампанским, посмотрел пристально:
— Женщина способна убедить любого, что влюблена. Включая саму себя.
За бокалом красного, который держала брюнетка, трепыхалось пламя свечи, и вино излучало сияние.
— Ноэль, я согласна только на настоящее.
Улыбка медленно растаяла:
— Я тоже.
Ноэль попросил пианиста уступить рояль, и, как тогда, тысячу лет назад, зазвучала «Лунная соната». Пара за соседним столиком перестала есть и слушала.
Как непохож он был на Корто.
После поехали в «Бертийон» на остров Сен-Луи, мороженое есть.
Ночью оказались у отеля «Трех Ступенек» в Везинэ. «Домой не привел», — подумала Марина, и ей как-то не по себе стало.
6
— Здесь тебя никто не будет беспокоить.
Знакомая комната с длинным столом светлого дерева. Утро, жалюзи опущены, но она знает: за ними — балкон с кадками/деревцами, дворик с фонтанчиком. Жаль, что нельзя заглянуть в будущее. Тогда, стоя на балконе, думала ли она, что войдет в эту комнату, держа в руках ноутбук, поскольку у нее вдруг не станет своего дома? Нет, хорошо, что в будущее нельзя заглянуть.
Ноэль потянул за веревку, жалюзи взлетели.
— Кофе тебе принести?
Неужели в ее жизни больше не будет безразличия? Она села в кресло во главе стола, включила ноутбук. Здесь по-прежнему лежали два детских рисунка.
Тишина. Слышно, как иногда кто-то заходит к Ноэлю. У него пустой холодный кабинет по соседству: компьютер, два стола, заваленных бумагами, прошлогодний календарь на стене с японками в национальных костюмах.
Стук в дверь. Худая женщина лет сорока пяти, с большой родинкой на щеке, держит поднос: чашечка на блюдце и большой — даже с виду душистый — круассан.
— Здравствуйте, Марина. Меня зовут Элизабет, я секретарь Ноэля.
И сразу врывается Ноэль:
— Вы уже познакомились? Тебе же нужен Интернет?
Опустился на корточки у стола, принялся кабель подбирать. Элизабет поулыбалась и выскользнула за дверь, чирикнув:
— Ноэль, Корбо будет звонить через пять минут.
Смешно: “corbeau” в переводе с французского — «ворон».
— Этот «ворон» мне скоро глаза выклюет, — Ноэль выпрямился. — Тупой клиент, без конца названивает. — Воткнул кабель в ноутбук. — Заметила, как Элизабет на тебя смотрела?
— Н-нет.
— Оценивающе. Она за меня боится после истории с матерью Клелии — как бы опять кто вокруг пальца не обвел. — Бросил взгляд на дверь. — Вообще-то, она в меня влюблена, я еле разрулил ситуацию…
— Сказал, что на работе романы не крутишь?
— Именно. Она на десять лет старше, ей за полтинник, хотя не скажешь. Ну и… — сделал неопределенный жест вокруг лица. — Зато работник хороший, и ты на нее можешь рассчитывать.
— Я?
— Да. Ты со мной, а ради меня она на многое пойдет.
Заглянула Элизабет.
— Корбо звонит.
— Кар! Карр! — прокричала Марина в закрывающуюся за Ноэлем дверь. Он вернулся и поцеловал ее в шею.
Интернет работал. В почтовом ящике ждало письмо от Дениса. Тяжеленькое.
Ни строчки, только — фотографии. Марина открывала их и узнавала. Забытые фотографии. На всех была она, она одна. Разная. Красивая, некрасивая, сонная, веселая, плачущая, лохматая; на кровати, за компьютером; в кемпинге выглядывающая из палатки, в кафе за чашкой шоколада, на долгой лестнице Монмартра; показывающая язык, верхом на свинье Марго; с телефоном в руке; в сарагосской забегаловке, где были отвратительные сэндвичи, у бассейна в марокканском отеле, где они здорово отравились местной водой, в деревушке в Оверни, где она сидит, улыбаясь, с бидоном молока и роскошными молочными усами…
Не досмотрела, схватилась за телефон.
7
Слышал, как захлопнулся лифт, — она будто на работу ушла. И — ушат холодной воды: не на работу! Ей даже не позвонишь — она… с этим. Такая ненависть взяла. Плеснуть бы ему в морду серной кислотой — да за решетку неохота. В ванной на двери — ее салатовая ночнушка… сорвал, отнес в комнату, забросил в шкаф с глаз долой. Шелковая, скользнула в угол, сжалась — ну как живая, ей-богу. Сам бы сейчас забился куда, заткнул уши — ее нет не потому, что она на работе и вернется в восемь утра. Ее нет, потому что ушла, потому что ее больше никогда здесь не будет.
Выключил свет, лег на кровать. Как хотелось ей позвонить! Как безумно хотелось ей позвонить… А еще хотелось бы слез, но они не шли. Ведь уже воображал, что представится ей случай… Не удерживал ее, а теперь лежи и считай до десяти, как на ринге — проиграл, не встанешь. Себе проиграл. Это и называют дном отчаяния? Позвонить бы хоть кому-нибудь, да некому.
У нее на столе, куда бумаг накидал, завоевывая ее пространство, стоял глиняный одноухий осел, которого она из России привезла. Встал, взял осла, огляделся — куда убрать. Свет луны падал на стену, где висел ее рисунок: черепичные крыши домов до горизонта, и на них — толстые, худые, рыжие, черные, полосатые коты. «Коты от пыли уже чихают», — как-то сказала. Ее картинки по стенам… Открыть шкаф — ее джинсы-кофты-туфли. Марго, плюшевая свинья, — тут же, у кровати. Она здесь повсюду, Марина. Она тут, и ее нет. Есть отчего свихнуться. Сунул осла под бумаги на столе, опять лег. На ее место. Отсюда луну видать. Выключить бы мозги, заснуть — но рано, только десять. Повернулся — и нащупал что-то возле подушки. Забыла ipod. Сунул в уши: там была эта ее Далида, истеричка, два раза травившаяся, один успешно. Но сейчас не раздражала Далида — сильный голос, немногие переплюнут. Это была Маринкина музыка, и ее хотелось слушать. Потому что здесь слушать было уже некого.
