Норберт Гштрайн - Британец
— Как ты думаешь, мы уже далеко уплыли?
И другой:
— А ты как думаешь?
И сразу, он же:
— Берега, во всяком случае, не видать.
Судя по ударам склянок, было шесть часов утра. И ты снова повыше натянул одеяло, как в детстве, дома, если просыпался слишком рано, и голоса раздавались то близко, то отдалялись, звонкий голос того, который целыми часами рассказывал всем, кому не лень слушать, как их арестовали прямо в ресторане, где они работали, в Фицровии, ровно три недели тому назад, и глуховатый спокойный голос второго, все время перебивавший первого. Из уважения к тебе они разговаривали по-английски, и несмотря на страх, — а ты ощущал страх, глядя на серую, заштрихованную дождем пелену неба, за которой скрывались чудовища, такие же, как в твоих детских снах, только здесь чудовища не исчезали с наступлением рассвета, — несмотря на страх, у тебя отлегло от сердца, вот и в детстве ты сразу успокаивался, услышав голоса взрослых в соседней комнате, и ты подумал: пожалуй, в твоей жизни стало уже чем-то вроде правила, что ты ни на минуту не остаешься один и тебя постоянно окружают чужие люди, словно вся война для тебя обратилась в одно-единственное желание — спрятаться, затаиться, в то время как весь мир вокруг рушится. Приоткрыв глаза, ты посмотрел на итальянцев; они вертелись перед зеркалом, как будто хороший тон здесь, на корабле, все еще требовал того, что принято называть безупречным внешним видом, и оба тщательно брили щеки, все в мыльной пене с прозрачными пузырьками. Потом оба полотенцем вытерли бритвы, и ты подумал, куда же исчез Пивовар, который тоже занимал эту каюту, — может, уже встал возле кухни в очередь за хлебом, а может, в черт знает какой раз пошел блевать, потом, вернувшись, опять скажет, что мучается морской болезнью, а вовсе не перепил вчера вечером, как будто от этого вранья зависит спасение его души.
Ровно три дня назад Новенький в конце концов открыл туза, и на построении ты вместо него вышел вперед, молча, без единого звука, и теперь ты уже не видел ничего странного в том, что все в строю тоже промолчали, то ли не заметили подмены, то ли притворились, что не заметили, ибо она была справедливым наказанием за глупость, потому что ты согласился играть, конечно, по глупости; не казалось странным теперь и то, что во время осмотра отбывающих врач на тебя даже не взглянул, о солдатах охраны и говорить нечего, и вместе с другими, с маленькой группой, ты угодил на паром, который увез вас с острова, а на пароме ты прислонился к поручням, разом ослабев от усталости, которая, ты чувствовал, сейчас навалилась опять, ты стоял, зажав в кулаке удостоверение об освобождении — просто кусочек картона с оттиском твоего большого пальца, с печатью и неразборчивыми каракулями лагерного коменданта, и не смотрел на остальных, лишь отметил про себя, что, кроме тех моряков с торгового судна, на пароме находились еще Пивовар и Профессор, и во время вашего перехода в Ливерпуль ты был один. На ночь вас разместили в перевалочном лагере на окраине города, а утром опять привезли в порт, где уже ждал корабль, и тебе все не верилось, до сих пор не верилось, но это и правда был тот самый корабль, моделью которого, выставленной в окне пароходной компании «Блу Стар» на Риджент-стрит, ты так часто любовался, когда гулял по лондонскому Вест-Энду; он, никаких сомнений, название крупными буквами было написано на носу, тот самый корабль, который компания рекламировала как небывало роскошный лайнер, не имеющий себе равных во всем мире, с каютами не ниже первого класса. И, словно не стояла на пороге война, прошлым летом заблаговременно был намечен специальный рождественский круиз «Солнечный свет», ты сразу вспомнил названия портов Карибского и Средиземного морей, Атлантики и Северной Африки, куда этот корабль заходил в лучшие времена, пусть даже сейчас они казались тебе какими-то фантастическими. Теперь все это, конечно, в прошлом, и ты подумал, что лайнер предстал как мираж, когда вас, построив по двое, повели на причал; его трубы — раньше они были красными с синей звездой в белом круге — оказались выкрашенными в серый цвет, иллюминаторы и окна кают были затемнены, прогулочная палуба заколочена щитами из досок и опутана колючей проволокой, а на корме и на носу стояли две пушки с поднятыми к небу стволами, не слишком грозные, скорей они казались оробелыми. На причале некуда было приткнуться из-за арестантов, дожидавшихся очереди на посадку, и сейчас ты живо вспомнил, как все стояли, придвинув поближе свои чемоданы, а то вдруг несколько человек разом бросались вперед, — их тут же оттесняла охрана, — увидев в толпе кого-то, хотевшего что-то сообщить, как им казалось, люди жестикулировали, проталкивались, затем угрюмо возвращались на место, стараясь скрыть свое внезапное волнение.
Там было много итальянцев; как и двух парней в вашей каюте, — они сейчас во второй раз намыливали щеки, — их интернировали сразу после вступления Италии в войну, и, если они рассказывали правду, многим жилось в лагерях далеко не так прекрасно, как вам, если, конечно, слухи о лагере Ворт-Милз в Бари не были преувеличенными, снова и снова повторявшиеся истории о полуразвалившемся здании бывшей текстильной фабрики, с разбитой стеклянной крышей, сквозь которую лил дождь, с замызганным, скользким от мазута настилом в помещении, которое арестанты делили с целыми полчищами крыс.
— Свихнуться можно от этих зигзагов, — подал голос один из итальянцев. — По-моему, мы вообще не движемся вперед, крейсируем туда-сюда вокруг одной точки.
И второй согласился:
— Если и дальше так пойдет, в Канаду нам ни в жисть не приплыть. Ньюфаундленд, слава Богу, место не из самых захудалых. Как тот городишко называется?
И опять первый:
— Сказали, вроде Сент-Джонс.
А второй:
— Звучит обнадеживающе!
И послышался сдавленный, дребезжащий смешок, который сразу потонул в гудении машины и оборвался.
— Да у нас дома любая препаршивая деревушка так зовется!
— Сен-Жан-де-Люс, — сказал буфетчик и скривился, будто от каждого слова у него сводило челюсти, — Сен-Жан-де-Люс…
И тебе, конечно же, позарез надо было переспросить:
— Сен-Жан-де-Люс?
И буфетчик тоном светского льва и бывалого путешественника, с великим пренебрежением отзывающегося о городах, в которых он побывал на своем веку, — подумаешь, эка невидаль! — пояснил:
— Гавань в Бискайском заливе, последняя, куда мы зашли перед тем, как идти в Ливерпуль, чтобы взять вас на борт.
Было полдвенадцатого ночи, но еще не совсем стемнело, буфетчик запирал решетку своего ларька, ты сидел там же, в холле, из которого одна широкая лестница шла вниз, в зал бывшего ресторана, и другая — наверх, в салон прогулочной палубы, ты смотрел, как кто-то из ваших уже устраивался спать на матрасах, положенных прямо на пол, а буфетчик рассказывал тебе, в каких передрягах побывал корабль за последние месяцы:
— На обратном пути держали на юг вдоль французского берега, и чем дальше, тем больше было неразберихи, — сказал он. — Если бы не граница испанских вод, дошли бы, чего доброго, до Гибралтара.
И ты посмотрел на него, словно не понял, о чем речь.
— Вот уж переход был! Вроде как если ты загремел с лестницы и катишься вниз, пересчитывая башкой ступеньки, — продолжал он с усмешкой. — Поначалу в Брест направили, потом приказали взять курс на Квиберон, оттуда в Байонну, в конце концов загнали в эту несчастную дыру, а уж за ней цивилизованному человеку нечего делать. — И он сделал паузу, словно ожидая, что ты возразишь, но тут же продолжил, игнорировав твое молчание: — Вражеские бомбардировщики над гаванью пролетали дважды, времени было в обрез, только и успели вернуться в Фолмут и высадить на берег людей, которых везли.
И тебе совершенно не верилось, что все это время на корабле была та же команда, она заботилась об эвакуированных, уцелевших солдатах и беженцах, готовых броситься в объятия хоть самому дьяволу, лишь бы спастись, и она же в прошлом году на лету подхватывала всякое слово, спешила исполнить любой каприз скучающих пассажиров, чтобы никто, не дай Бог, не заметил тревожных признаков, с некоторых пор обозначившихся уже не только где-то вдали, на горизонте; ты слушал буфетчика в растерянности и убеждал себя: не может этого быть, не надо верить этим историям, буфетчик наслушался всякой всячины, когда был посыльным в баре и курительном салоне, а до войны тогда оставалось всего несколько недель, ну да, он много чего узнал от тамошних завсегдатаев, но все это — болтовня, все, что он якобы слышал, сплетни, сальности и смехотворные скандалы с привилегированными особами, твердо решившими веселиться до последней минуты.
— Даже сейчас мороз по коже, как вспомню, что за несколько дней до нападения на Польшу два последних наших захода намечались не куда-нибудь, а как раз в Данциг, а дальше собирались идти каналом в Северное море, — голос буфетчика вдруг потускнел. — По расписанию мы должны были к концу августа вернуться в Саутгемптон, но, понятное дело, нас живо отозвали назад. Приняли на борт несколько сот американцев и взяли курс на Нью-Йорк, вот тогда-то нас и настигло известие о войне.
