Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Равный никогда не обидится на мою грубость и на мой невежливый тон… Равный никогда не расстроится оттого, что я не уделяю ему достаточного внимания, не замечаю его и, случается, что даже и не прислушиваюсь… Равному никогда и в голову не придет решить когда-нибудь, что своим неожиданным отъездом, например, или отлетом, уходом я его оскорбил, или унизил его, или я таким образом предпринял попытку грязно и оскорбительно поиздеваться над ним. Он равный, а значит, он сильный, все понимающий, самодостаточный… Он не желает привязанностей. Он имеет лишь цель. Цель для него чрезвычайно важна… Да, но и к ней-то он, собственно говоря, привязан не более, чем и ко всему остальному на этой земле, или, допустим, ко всем остальным… Он управляет собой, а значит (что, признаться, к сожалению, уже давно стало банальностью, но это тем не менее действительно так), управляет и миром…
— Давай просто помолчим, — предложил я девушке Насте. Тон сочинил себе пренебрежительный и раздраженный. — Давай, мать твою, просто посидим и помолчим! Меня достала уже, мать твою, эта наша мудовая и бесполезная болтовня!.. Давай помолчим…
Настя поймала свое отражение в черном оконном стекле. Две звезды попали ей точно в оба ее недоумевающих глаза. Недоумение вскоре вскарабкалось к негодованию. Тонкий каблучок застучал по паркету. Левая рука потянула платье к коленям, а правая задумала, треща жестоко ногтями, пощипать немного, совсем немного, диван под легкими и тугими одновременно, круглыми Настиными ягодицами. Изо рта Настя выдыхала плавящий губы жар, а носом Настя вдыхала парализующий ноздри холод. Диван под своими прелестными ягодицами Настя порвала уже через какие-то мгновения в клочья. Раны на диване пульсировали и кровоточили. Насте было мокро и неловко сидеть на той ране, но она тем не менее продолжала на ней неблагородно сидеть.
— Если тебе что-то не нравится… — проговорила Настя сквозь прикусанную губу, нижнюю, сбивая частыми, порывистыми взмахами ресниц слезы со сменивших уже некоторые мгновения назад тихое негодование на кричащую обиду глаз. — Если тебе что-то не нравится, то тебя тут никто не держит. Обязательства отсутствуют, двери открыты… Я не смею навязываться. Я не имею права даже тебя о чем-то просить… Господи, как же я на самом деле ненавижу тот мир, который ты создал, Господи!.. Когда-то… Не подумав. И не решаясь все эти миллионы лет хоть однажды признаться в совершенной ошибке…
Нет, не равная…
Два фуэте, три пируэта, один за другим, неумело, но со старанием, отдохновенно и с искренней верой в то, что я самый лучший даже в производстве фуэте и пируэтов, взлетел к потолку, буравя темечком набеленную плоскость, известка, как перхоть, сыпалась на рубашку, упал на пол, даже ноги не подогнулись, подпрыгнул на мягких подошвах…
С лучезарным, одухотворенным, сияющим лицом, пламенеющим, ослепляющим, обвалился на колени, смеялся сквозь плач и плакал сквозь смех, отталкивался руками от пола, охая и кряхтя, тащил-волочил себя к дивану и к сидящей на нем замечательной девушке Насте, но не равной…
— Давай просто помолчим… — медово пел, источая нежность и желание из глаз, и вроде как непроизвольно, и словно бы случайно, и будто бы невзначай, скромно демонстрируя, сделав вид, что не в силах больше руководить собой и сдерживать себя, свою сексуальную распущенность, ха-ха-ха, и, можно даже сказать, извращенность, массировал правой рукой свой спрятанный под тонкими летними брюками вздувшийся член. — Давай, мать твою, просто посидим и помолчим! Меня достала уже, мать твою, эта наша мудовая и бесполезная болтовня!.. Давай помолчим… Мы много говорим, — прошептал влажно и горячо, подобравшись уже в тот самый момент к какому-то Настиному уху, кажется к левому. — Мы мало занимаемся делом…
…Рычал, матерился, задыхался…
Забыл, как меня зовут.
Наплевал на свою прошлую жизнь и на свою будущую смерть.
Взбирался отчаянно и самозабвенно к осознанию себя Богом…
Не щадил девушку Настю, точно так же как, собственно говоря, не щадил и самого себя…
Упивался бесконечным, непрерывным, непрекращающимся наслаждением. Но и не верил вместе с тем, что подобное наслаждение случается.
Одежду у Насти не отнимал.
Надежду у Насти не отбирал.
Сам приспустил только свои брюки и свои трусы. Освободил от стеснения рубашки свою грудь.
Секс в одежде возбуждает и приносит еще больше удовольствия, чем секс без одежды.
Заговорил вдруг в момент наивысшего счастья на мертвом и давно забытом уже всеми языке индейцев ассинибойя.
И Настя меня поняла…
— Твоя девочка сейчас с тобой не живет… — Измятый, погнутый, расцарапанный, надкусанный в некоторых местах, вымытый Настиным языком, просоленный Настиным потом и своим потом, разумеется, тоже, благоухающий спермой, испитый до безукоризненной пустоты, я почти что сейчас уже спал. Почти… — Она куда-то уехала. Ее куда-то увезли. И вовсе не родственники, как мне кажется. А кто-то другой. Один, двое, трое… Нет, их было, по-моему, двое. Несколько месяцев назад. И ты даже не догадываешься теперь, где она. Тебе просто в какой-то день сообщили, что она жива. И только-то… Бог мой, а это ведь все действительно правда. Я знаю, что это самая что ни на есть настоящая правда…
Настя вылила себе на лицо половину стакана минеральной воды. Вода вскипела тотчас на Настиной коже, свернулась потом в прозрачные шарики и исчезла уже после бесследно, с шипением, оставив вместо себя в воздухе, над Настиным лицом, на какие-то доли мгновения легкий, едва заметный парок или дымок.
— Девочка… Она страдает. Она в темноте. Она в безвестности. Ей снятся зеленые шарики. Ей снится ее судьба. Она видит себя хозяйкой огромной страны… Она стоит на трибуне, нет, она стоит на балконе, украшенном зелеными шариками, и рассказывает бедным, несчастным людям, что пришла к ним только затем, чтобы им ответственно и скоро помочь. И люди ей верят. Они аплодируют ей, и они подбадривают ее добрыми криками, и хохочут еще и танцуют, кувыркаются, прыгают. — Я аплодирую себе и подбадриваю себя громкими криками, не кувыркаюсь и не прыгаю, но танцую, отплясываю… Я весел, светел и истинно безмятежен. — Ты можешь, и очень быстро притом, это ведь в реальности дело мгновения, один неглубокий надрез на горле, и жизнь просачивается сквозь глаза за долю секунды, ты можешь лишиться великого человека. Или, может быть, ты завидуешь ей, своей дочери, ее началу и ее будущему, то есть самому, например, факту того, что у нее еще имеется Будущее?
Настя разглядывала себя в отражении своих отполированных, светящихся, волнующихся искренне в предчувствии чего-то необычайно хорошего, но укрытого еще пока до необходимой поры таинственной, загадочной, волшебной завесой времени ногтей и несчастливо улыбалась.
— Девочка… Она мечтает о равном. Ей нужен тот, с которым она бы могла бы быть такой, какая она есть — и была, и будет — на самом деле — когда грубая и капризная, когда ласковая и кокетливая, когда совсем набитая дура, а когда умом превосходящая всех самых умных из ныне живущих умников мира… — Я бродил по комнате и лицом терся о стены. Успокаивались зудящие веки. Зрачки отдавали с облегчением бумажным обоям лишнюю влагу. Только никак не унимались копошащиеся под бровями яркие, многонаселенные, цветные картинки. — Но равного в ее жизни пока так и нет… Она пока что сама выше всех, выше всех тех, кто встречался и встречается на ее пути… Она объединила все страны Европы и сама встала во главе этого союза… Ей поклоняется весь мир… Господи, что за чертовщину я вижу перед своими глазами, что за абсурд, что за бред!.. Или это правда…
— Самая великая мечта всех на свете мужчин, большинства, да и некоторых женщин, конечно же, тоже, многих — это хотя бы однажды трахнуться с реально и объективно красивой женщиной, хотя бы однажды, кто бы что ни говорил и как бы кто от этого ни отнекивался… — Настя забрала себя — всю, без остатка — в руки и воткнулась уютно в угол дивана — маленьким, мягким, тихим, но вовсе между тем не вялым, не слабым и не безобидным комком, нервно подрагивая и с ясно читаемой готовностью по первому же сигналу опасности превратиться в быстрый, крепкий и все разрушающий на своем беспощадном пути снаряд. — А они знают, все без исключения, и простые и непростые, и хорошие и плохие, что такое по-настоящему красивая женщина… Они врут, когда говорят, что их жены и их любовницы самые красивые женщины в мире — пусть даже только для них самих красивые, врут нахально и не во спасение. У них блевотина поднимается, у мудаков, к самому горлу, когда они своих чешуйчатых, вспученных уродин называют красавицами. Дай этим придуркам, всем без исключения, из ста фотографий, учитывая и фотографии их жен и любовниц, выбрать фотографию самой красивой женщины, но анонимно, анонимно, и они ровно все как один и тоже без всякого исключения выберут один и тот же портрет! Проверено. Изучено. Доказано… Мать их!.. — Настя пальцами размешала глаза. Зрачки растворились в белках… Обрели прежние очертания не сразу. Волновались до того еще несколько секунд. — ЭТИ ДВЕ ТВАРИ познакомились со мной на улице, ЭТИ ДВЕ ТВАРИ!.. Вернее, так — просто подошли ко мне на улице и предложили мне трахнуться с ними, за деньги, за большие деньги. Они сказали, что вот уже час идут за мной и весь этот час обливаются спермой. Они сказали, твари, что никогда в своей жизни еще не видели более красивой и более сексуальной женщины… Обыкновенные простые дядьки. Обыкновенные плохие дядьки. Молодые еще. До пятидесяти… Простые. Но качественно и дорого тем не менее одетые, с «ролексом» и «патек филипом» на руках. Где-то неподалеку, видимо, прятались их богатые автомобили. Я улыбнулась им воспитанно и сообщила, что они непоправимо ошиблись. Я не проститутка и не нимфоманка, и у меня на сегодняшний день имеется с кем заняться любовью… И после развернулась и быстро направилась прочь… Я просто вышла погулять. Мне было нечего делать, и я просто вышла погулять. Гулять, гулять. Просто я шла… Но они не отставали. Они пристроились рядом и вновь повторили свое предложение. Они были вежливы и улыбчивы. Они не грубили и не хамили. И судя по их виду и по их лицам, по их глазам в частности, им можно было поверить, действительно, что они, оба, хотели меня мучительно — клинически, патологически, так… Меня хотели и хотят многие мужчины… Меня хотели и хотят все мужчины, которых я знаю и которые знают меня. И не единожды некоторые из этих мужчин достаточно бестактно, а иной раз и вовсе не любезно предлагали мне стать их любовницей или склоняли меня просто и без каких-либо условностей заняться с ними любовью. Случались даже, но не часто хотя, и попытки насилия. С тех пор, как я догадалась, узнала, почувствовала, какое впечатление я произвожу на мужчин, я без устали повторяю себе, что я постоянно должна быть готова ко всякому, к любому, даже самому неудачному повороту событий. И тем не менее подобные события для меня каждый раз неожиданность. Спасает только одно — осознание того, что я избранная, что я единственная, что нет в этом мире никого, на кого я была бы похожа… Я закричала в какой-то момент громко, тыкая им обоим пальцами в лица, остро, вон, закричала, у…е на хер от меня, вонючие, тупые скоты, вон, вон, иначе ментовки вам не миновать, я им заявлю, что вы меня пытались сначала ограбить, а потом попробовали изнасиловать, сукины дети, пидоры обоссанные, козлы кривоглазые, кричала, кричала… Они отстали, суки. Смеялись, когда я уходила. Улюлюкали и попукивали мне вслед, суки… Шла домой облитая потом, как дождем. Солнце не могло меня высушить, будто искупалась в вязкой соленой воде, не исчезающей и не испаряющейся. Плыла, взмахивая пальцами и губами. Подарила проходящему подростку свой голос. Он убегал от меня, что-то глупое моим же голосом напевая. Готова была ко всему. Но не готова была ни к чему. Птицы спят на облаках, как на ветках деревьев. Я видела, видела… Они позвонили мне тем же вечером. Как нашли телефон мой, я точно не знаю. Проследили за мной, суки, скорее всего. Так я думаю… Один из них сказал мне, гнусненько похихикивая при этом и коряво и неровно дыша, похлюпывая и рыгая, что отъе…т они меня, несмотря ни на что, несмотря на мое нежелание или, допустим, сопротивление, все равно, но теперь уже за просто так, задарма, денег они мне предлагать уже никаких больше не станут, ушло уже, мол, то самое время, когда они хотели прослыть добрыми и любезными и сулили мне от этой вот своей доброты немалые заработки… Я дура, дура, дура! Я не думала, что все произошедшее тогда со мной так серьезно. Я не вызывала милицию и не обращалась к своим имеющим хоть какие-то рычаги влияния в этой стране друзьям… Дура, дура, дура!.. Эти две твари звонили мне каждый день. Они встречали меня на улице и кричали мне вслед, когда я от них убегала: «Соглашайся, соглашайся, тебе это пока будет стоить гораздо дешевле!» Они догоняли на своей машине, каждый раз разной, мою машину и кричали мне через окно то же самое… Подлинный смысл их слов я в те дни еще понять не сумела… И что же они на самом деле имели в виду, я смогла догадаться уже только после того, как они украли у меня мою девочку… Маленькую-маленькую, слабенькую-слабенькую… Остановили нашу машину, здесь, в городе, нагло, без всякой опаски, перекрыли двумя машинами мне проезд вперед и назад, нагло, мерзко, и вытащили из моего автомобиля, из нашего автомобиля, мою доченьку, не сами, какие-то их молодцы, не скрываясь, не надевая даже на свои гнусные рожи очков или чего-нибудь там еще, масок, косынок, шарфов, чулок, носков, трусов, ничего, ничего, смеялись, воняли чесноком, хватали себя за члены через брюки, имитируя вроде как мастурбацию, выпячивали мне свои задницы и матерились, будто дышали… Не дергай ментовку, сказали-предупредили. А как, на хер, заявишь, так тотчас же девчонку твою тогда и завалим, оттрахаем сначала для порядка, правда, а потом и завалим… Вот так, значит… А когда тебе позвонят, дура, то сразу же на все безоговорочно и соглашайся, на все, что тебе непременно предложат, на все… Поняла?! Но сейчас, к сожалению, твое согласие будет стоить уже намного дороже, чем раньше, — для тебя, разумеется, только для тебя, и ни для кого больше другого… Два с половиной месяца они уже держат ее у себя. Два с половиной месяца я по ночам плачу, а днем хохочу… Ты понимаешь? По ночам плачу, а днем хохочу. Нынешней ночью вот только не плакала — потому что встретила тебя. И знаю теперь твердо, что и все оставшиеся до ее конца ночи, часы больше плакать не буду — потому что встретила тебя… Встретила равного… Они трахали меня сами, эти две твари, и вдвоем и поодиночке. Они мочились на меня. Они гадили на меня. Они валяли меня в своем говне. И кончали от этого как бешеные… Они действительно с ума сходили только при одном моем появлении… Как ни ужасно это звучит, но такое их наслаждение мной мне было необычайно приятно и приносило мне явное удовлетворение. Какое-то время… Это ужасно звучит, правда? Но тем не менее именно так все и было… Они отдавали меня своим шестеркам. И наблюдали за тем, как те придурки меня трахают. Они отдавали меня своим проституткам и дрочили, глядя на то, как эти неумелые сучки меня достают. Они били меня, эти две хреновы твари!.. Они вставляли мне во влагалище всякую гадость, бутылки, палки — и хохотали при этом как перед смертью… Мне больно. Теперь мне от всего этого больно. Никакого удовольствия, и это понятно, и никакого удовлетворения… Только унижение, оскорбление, боль. И страх. Страх за себя и за мою девочку. Я умоляла их. Я просила их. Я плакала. Я рыдала… Они дают мне раз в неделю видеться с девочкой, но только и всего. Мы будем трахать тебя, суку, до тех самых пор, пока ты не начнешь стариться, или, может быть, до тех еще пор, пока не уймется окончательно наше желание. Вот так они говорят…
