Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая
Я вспомнила, как сама голодала в Гражданскую и так же таскала эти проклятые мешки больше двадцати лет назад. Неужели люди должны ходить по одному и тому же кругу ада? Только тогда ингуши пользовались запасами, сделанными казаками, которых выгнали, даже не позволив собрать уже созревший урожай.
Решение пришло само собой. Больше мне деваться было некуда. Если придется умереть от голода, то на родной земле, в яблоневом саду, а не у собачьей будки, в которую я готова была в отчаянии засунуть детей на ночлег.
Мы пошли пешком в село, которое в городе называли Галгай, а до этого оно было нашим хутором Тарским. Я шла как сомнамбула и тащила на закорках младшую Надю-Майечку механически, как мешок с кукурузой. Она молчала, намертво обхватив мне шею липкими от меда, холодными грязными ручонками. Лина с Верочкой-Эммочкой крепко держали меня за юбку с двух сторон и, спотыкаясь, брели рядом, иногда отставая и оттягивая юбку назад – тогда я думала, что сейчас упаду.
Споткнувшись, я все-таки повалилась, увлекая за собой детей. Мы долго лежали на обочине в замерзшей траве и смотрели в огромное небо, на котором вспыхивали зарницы. Гроза бушевала без дождя и снега. Сначала огромная молния вспыхивала раскидистой, изломанной, ослепительной, в полнеба веткой и над нами раздавался оглушительный треск, словно кто-то ломал через колено огромные доски. Мир зависал, и через несколько секунд на него обрушивался, как девятый вал, раскат грома.
Душа от его низкого гула обмирала. Я думала, мы все умрем там, под этой грозой. Я лежала на спине, а дети наваливались сверху, буквально вдавливаясь в меня от страха, и старались подлезть мне под руки, чтобы спастись от грозы. А я смотрела широко раскрытыми глазами на небо и горы и думала: какое счастье, что я снова вижу эту красоту. Как мне не хватало моих гор все эти годы. Я словно очнулась. Зачем я мучила себя столько лет разлукой? Хорошо, как хорошо умереть дома.
Смеркалось. Наверное, мы стали потихоньку замерзать, но из обморочного небытия меня вывело грохотанье на дороге. В клубах холодной пыли к нам приближалась колонна из пяти грузовиков. Мы отползли от греха подальше и приникли к земле, как дикие звери.
Дребезжание моторов покрыл лютый, тоже звериный вой и стон. В открытых кузовах стояли, сидели на мешках и тюках, мотались на кочках из стороны в сторону, рыдали и кричали, прижимая к себе детей, ингуши. Их жуткий вой надрывал сердце. Куда везут этих несчастных, оторвав от теплых домов, от любимой земли? Впреисподнюю. Туда, куда они гнали когда-то терцев, а те в свою очередь сгоняли еще кого-то. Может, лезгин или черкесов. Неужели эта благословенная земля действительно умывается кровью?
Несчастные страдальцы скрылись из вида, а горькое горе просы́палось кукурузным зерном на дорогу.
Но это чужое непосильное горе придало мне сил. Я поднялась сначала на четвереньки, потом встала, держась за девочек, и мы побрели дальше. Плелись почти полночи, качаясь, как былинки на ветру, хотя быстрым шагом ходу было часа два-три, не больше. Или это в юности путь короче и веселее?
Когда показалась околица, уже светало. За двадцать с лишним лет станица, вернее какой-то там Юрт, сильно разрослась, но главная улица осталась на месте. Было пустынно, выли собаки, мычали недоеные коровы, бесхозные козы разбрелись по бесхозным теперь огородам и объедали оставшуюся ботву. Индюки с курами нахально крутили головами в темных проемах распахнутых дверей и с любопытством заглядывали в недоступные раньше хозяйские курятники.
Вот и наше крыльцо, я узнала его по изразцам с петухами. Ворота открыты нараспашку. Во дворе все перестроено на ингушский лад. На него выходили теперь две новые пристройки с широкими боковыми галереями. Двери сараев тоже распахнуты. По земле раскиданы котлы, просыпана кукуруза.
Красивая гнедая лошадь, сиротливо переминающаяся у коновязи, шарахнулась от нас, задрожав всем телом. Вее больших карих глазах стояли слезы. Что она видела? Чувствовала ли, что простилась с хозяевами навсегда?
За сараями я вдруг заметила разросшееся негной-дерево и бросилась к нему через сад. Упала на колени, обняла его руками, прижалась щекой к холодной, шершавой коре. Целовала жарко. Я вернулась домой. В отчий дом. Где больше четверти века назад жили моя бабка и дядя Осип Абрамович, где красивая и смешливая Евдокия перебирала свои платки в сундуке с приданым, где я пела им прочувственный романс о левкоях. И где мы с мамой зарыли нашу шуструю бабушку после революционного ингушского налета.
Нацеловавшись вволю, я вернулась во двор дома; девочки жались на крыльце и тихо поскуливали. Мы вошли, я гладила стены и невесть как сохранившуюся печь, которую сложил еще мой дед.
В большой комнате стоял стол, накрытый белой скатертью, на пять приборов, едва запачканных пищей. Посередине валялся перевернутый хрустальный графин, из него вытекла темно-красная жидкость, расцвела на скатерти красным цветком, загустела кровавой лужицей на полу. Красивый резной буфет у стены поражал роскошью выделки и содержимого – фарфоровой посудой, бокалами из хрусталя с золотыми баронскими вензелями.
Потом я узнала, что это был дом родни районного прокурора. А все эти хорошие, дорогие вещи он конфисковал у всякого рода подозреваемых.
Во дворе вдруг закудахтали беспризорные курицы. Вокне промелькнул силуэт. Я выглянула и увидела, что от новых пристроек к сараю крадутся какие-то парни. Они наверняка пришли со стороны сада, ведь калитку у ворот я закрыла на засов.
Обернувшись, я сделала детям знак молчать и спрятаться под стол. Привыкшие за это время таиться, девочки шмыгнули под скатерть, а я, подхватив у печки рогач, распахнула дверь и бросилась к калитке. Привлеченные шумом, незнакомцы оглянулись и кинулись за мной, их оказалось много, человек десять молодых парней. Я выскочила на главную улицу и побежала, как птица, уводя врага подальше от своих птенцов.
С боковой улицы мне навстречу, словно получив условный сигнал, выехал конный разъезд. При виде всадников преследователи повернули обратно и сами бросились бежать, военные поскакали вслед.
Через пару минут, когда я уже стояла у калитки, разъезд вернулся.
– Вы кто такая будете, гражданочка?
– Я узнала на базаре, что нужны люди для подготовки села к приезду новых жителей…
– А чего самоходом? У нас же контора по вербовке в городе.
– Детям негде было ночевать, – развела я руками и позвала: – Девочки!
На порог робко вышли мои дети.
– Ого, какой выводок! – присвистнул патрульный. – Ладно, пакуй в доме все ценные вещи. Вон, видишь, у ворот ящики сложены. Посуду, картины. Постельное белье и одеяла выноси в тюках к воротам отдельно. Да, мешки с зерном и остальную провизию из сараев тоже, нам надо военный транспорт кормежкой обеспечить. Кобеду будет грузовик, всё заберет. Закончишь, приходи в штаб у мельницы, получишь новое задание. Считай, ты на работу принята.
– А эти не вернутся? – боязливо кивнула я в сторону убежавших парней.
– Не, это беспризорники ульи выбирали. Мы их до реки шуганули.
День прошел в суматохе сборов чужого скарба. Вечером мы поймали трех ничейных куриц. Двух пеструшек оставили ночевать в сенях, одной я, закрыв от ужаса глаза, отрубила голову и, также зажмурившись, общипала. Несмотря на то что меня теперь тошнило от вида крови, руки помнили, как все делать. Я сварила из пойманной пеструшки густую, ароматную похлебку, но сама так и не смогла съесть ни ложки. Все время вспоминала, как мне на руки хлынула теплая куриная кровь.
Ночью мы остались в пустом доме. Из прокурорского добра нам перепали только панцирная кровать, грубый стол с кухни и лавка. Всю остальную мебель забрали в штаб.
Только мы сели ужинать, как мне почудилось, что наверху, под крышей, кто-то скребется. Нас в штабе предупредили, чтобы мы были настороже. Ингуши, которым удалось сбежать в горы, могут вернуться за вещами или скотом, а может, чтобы просто отомстить. Накануне ночью они зарезали двух часовых у мельницы.
Услышав шуршание на чердаке, мы в страхе переглянулись. Девочки бросили есть и изготовились сигануть под стол. Я бы тоже с радостью последовала за ними, но приходилось быть взрослой.
Я взяла керосиновую лампу, посветила наверх и вдруг увидела на потолке ряд дырочек, а вокруг них бурые пятна. Шуршание повторилось. Ничего не оставалось, как взять лестницу в сенях и приставить ее к балке, где был ход на чердак.
Девочки молча столпились вокруг и ухватились за лестницу, я полезла наверх, с трудом откинула щеколду на рассохшейся дверце и, затаив дыхание, заглянула внутрь.
