Эми Тан - Клуб радости и удачи
— Почему же ты сварила его, если знала, что он уже мертвый?
— Я думать… может, только что умирать. Может, на вкус не так плохой. Но я знать запах, мертвый вкус, упругость нет.
— А что, если бы кто-нибудь другой взял этого краба?
Мама посмотрела на меня и улыбнулась:
— Только ты выбирать этот краб. Никто другой не брать. Я знать это зараньше. Все остальные хотеть качество самый лучший. Ты думать по-другой.
Она произнесла это таким тоном, словно это что-то доказывало — и доказывало что-то хорошее. Она часто говорила вещи, которые звучали хорошо и плохо одновременно.
Я отложила последнюю, треснутую, тарелку и тут вспомнила:
— Мам, почему ты никогда не пользуешься новыми тарелками, которые я тебе купила? Если они тебе не понравились, ты бы лучше сказала мне. Я могла бы их поменять на какие-нибудь другие.
— Конечно нравится, — сказала она с легким раздражением. — Иногда я думать: что-то так хороший, я хочу беречь этот. А потом забывать, что я беречь.
И тут, как будто внезапно вспомнив, она расстегнула свою золотую цепочку и сняла ее, собрав в горсти и цепочку, и висевший на ней нефритовый кулон. Она взяла мою руку, положила все это мне на ладонь и сжала мои пальцы в кулак.
— Нет, мам, — запротестовала я. — Я не могу это взять.
— Нала, нала! — Бери, бери! — сказала она бранчливым тоном. И продолжила по-китайски: — Я давно хотела дать его тебе. Смотри, я ношу его на своем теле, а когда он ляжет на твою кожу, ты поймешь, что это значит. Это смысл твоей жизни.
Я посмотрела на светло-зеленый кулон. Мне хотелось отдать его назад. Я не хотела принимать его. И тем не менее я чувствовала себя так, словно уже проглотила его.
— Ты даешь мне его только из-за того, что произошло сегодня, — сказала я наконец.
— Что произошло?
— Что сказала Уэверли. Что все сказали.
— Тсс! Почему слушать ее? Почему идти за ней, гнаться за ее слова? Она как этот краб. — Мама ткнула в панцирь, лежавший в мусорном ведре. — Всегда ходить вбок, всегда кривая дорога. Ты можно сказать свои ноги ходить другая сторона.
Я надела цепочку на себя. Кулон был холодный.
— Не так хороший, этот нефрит, — сказала она деловито, трогая кулон, и добавила по-китайски: — Это молодой камень. Он пока еще очень светлый, но, если ты будешь носить его каждый день, он потемнеет.
С тех пор как мама умерла, папа ни разу не ел как следует. Поэтому сегодня я здесь, на их кухне, пришла, чтобы приготовить ему обед. Я режу тофу. Я решила приготовить острое блюдо из бобовой пасты. Мама часто говорила мне, что горячее восстанавливает дух и здоровье. Но я делаю это скорее потому, что знаю: папа любит это блюдо, а я умею его готовить. Мне нравится его запах: имбирь, лук-шалот и красный соус чили, который щекочет ноздри, стоит только приоткрыть банку.
Я слышу, как наверху начинают дрожать старые трубы, издавая протяжное «танк!», и вода, льющаяся в раковину, превращается в тоненькую струйку. Кто-то из верхних жильцов, должно быть, принимает дуги. Я вспоминаю мамины жалобы: «Даже ты будешь тупик. Не надо они». Теперь я понимаю, что она имела в виду.
Я ополаскиваю тофу в раковине и вздрагиваю от испуга: в окне неожиданно возникает какая-то темная масса. Это одноухий кот верхних жильцов. Он балансирует на подоконнике и трется боком о стекло.
Я вздыхаю с облегчением: оказывается, мама все-таки не отравила этого проклятого кота. И тут я вижу, что кот трется все сильнее и уже начинает поднимать свой хвост.
— Проваливай отсюда! — кричу я и трижды хлопаю ладонью по стеклу. Но кот в ответ только сужает глаза, прижимает к голове свое единственное ухо и шипит на меня.
МАТЬ-ВЛАДЫЧИЦА ЗАПАДНЫХ НЕБЕС
— О, хай дуньчжи! Ах ты негодница! — сказала женщина, подтрунивая над своей несмышленой внучкой. — Разве Будда учит нас смеяться без причины?
Ребенок продолжал заливаться смехом, и женщина почувствовала, как в ее душе шевельнулось одно потаенное желание.
— Даже если б я жила вечно, — сказала она девочке, — я бы все равно не знала, чему учить тебя. Я тоже была когда-то такой наивной и беззаботной. Я тоже смеялась безо всякой причины. Но потом мне пришлось расстаться со своей глупой наивностью, чтобы защитить себя. А затем я научила и свою дочь, твою мать, не быть наивной, чтобы ничто не могло причинить ей боль.
Хай дуньчжи, правильно ли я тогда решила? Если я сейчас распознаю плохих людей, не значит ли это, что я и сама стала плохая? Или я вижу, как кто-то подозрительно водит носом, — разве я сама не нюхала той же вони?
Девочка только хохотала в ответ ни бабушкины вздохи.
— О! О! Говоришь, что тебе смешно оттого, что ты уже жила вечно — снова и снова? Говоришь, что ты и есть Сюй Ань Му, Мать-Владычица Западных Небес? Пришла, чтобы ответить намой вопросы? Хорошо, хорошо, я слушаю…
Спасибо, моя маленькая королева. Тогда ты должна преподать этот урок и моей дочери. Да, да, пусть она узнает, как можно потерять наивность, но сохранить надежды. Как можно научиться смеяться вечно.
Аньмэй Су
Сороки
Вчера моя дочь сказала мне: «Мой брак распадается».
И теперь она только и делает, что смотрит, как он разваливается. Она лежит на кушетке у психиатра и выжимает из себя слезы по поводу этого позора. И я думаю, она будет лежать там до тех пор, пока больше нечему будет разваливаться, не о чем плакать, пока все не перегорит.
Она плачет: «У меня нет выбора! Нет выбора!» — и не знает, что делает свой выбор, если не сопротивляется. Можно потерять свой шанс навсегда, если не пытаться его удержать.
Я знаю это, потому что меня воспитали по-китайски: учили не иметь собственных желаний, проглатывать чужие невзгоды, давиться собственной горечью.
И хотя я учила свою дочь прямо противоположному, она стала точно такой же! Может быть, потому что характером она пошла в меня и родилась женщиной. А я пошла характером в свою мать и тоже родилась женщиной. Все мы как ступеньки, шаг за шагом продвигаемся вверх или вниз, но все идем одним путем.
Я знаю, что значит молчать, слушать и смотреть, как будто твоя собственная жизнь только сон. Если не хочется смотреть, можно закрыть глаза. Но что делать, когда не хочется слушать? Я до сих пор слышу то, что случилось более шестидесяти лет назад.
Когда моя мать впервые приехала в дом моего дяди в Нинбо, я ее совсем не знала. Мне было девять лет, и я уже несколько лет ее не видела. Но я знала, что это моя мать, потому что чувствовала ее боль.
— Не смотри на эту женщину, — предупреждала меня тетя. — Она уронила свое лицо, бросила его в поток, текущий к востоку. Дух рода утерян ею навсегда. То, что ты видишь, — это просто разложившаяся плоть, порочная, прогнившая до костей.
Но я смотрела на свою мать. Она не выглядела порочной. Мне хотелось дотронуться до ее лица, так похожего на мое.
Да, на ней была чудная иностранная одежда. Но она не сказала ни слова в ответ, когда моя тетя проклинала ее. Она склонила голову еще ниже, когда мой дядя дал ей пощечину за то, что она назвала его братом. Она плакала от всего сердца, когда умерла Попо, хотя Попо, ее мать, выгнала ее из дому много лет назад. И после похорон Попо она не перечила моему дяде и приготовилась к возвращению в Тяньцзинь. Она жила там с тех пор, как, запятнав позором свое вдовство, стала третьей наложницей какого-то богача.
Неужели она уедет без меня? Такой вопрос я не могла задать. Я была ребенком. Я могла только смотреть и слушать.
В ночь накануне своего отъезда она прижимала мою голову к себе, как бы стараясь защитить от опасности, которой я не знала. Она еще не успела уехать, а я уже плакала о том, как бы вернуть ее. И пока я лежала, уткнувшись в ее колени, она рассказала мне одну историю.
— Аньмэй, — прошептала она, — ты видела маленькую черепашку, которая живет в пруду?
Я кивнула. Речь шла о прудике у нас во дворе, и я часто баламутила палкой спокойную воду, чтобы заставить черепаху выплыть из-под камней.
— Когда я была маленькой девочкой, черепаха уже жила там, — сказала мама. — Я часто сидела у пруда и наблюдала за тем, как она поднимается к поверхности воды, хватая воздух своим острым клювом. Это очень старая черепаха.
Я хорошо представляла себе эту черепаху и знала, что мама говорит именно о ней.
— Эта черепаха кормится нашими мыслями, — сказала мама. — Я узнала об этом однажды, когда мне было столько же лет, как тебе сейчас. Попо сказала, что я уже больше не ребенок и теперь мне нельзя ни шуметь, ни бегать, ни садиться на землю, чтобы поймать кузнечика. Нельзя и плакать, если мне что-то не нравится. Я должна молчать и слушаться старших. А если я не буду слушаться, сказала Попо, то она отрежет мне волосы и отправит в то место, где живут буддийские монахини.
