Ирен Немировски - Французская сюита
— Пора уж. С родителями наконец увижусь, работу надо искать. Хотя…
Оба замолчали.
— Понятное дело, на всю жизнь вы остаться у нас не можете. В жизни всегда так — повстречались, потом разъехались… — С этими словами девушка опустила голову еше ниже.
— Разъехались, — повторил он вполголоса.
— И правильно, вы уже как следует поправились. Порозовели даже.
— Благодаря вам. Вы так хорошо меня выходили.
Пальцы замерли, взявшись за листок.
— Вам у нас понравилось.
— Вы же знает, что да.
— Тогда не оставляйте нас без новостей, напишите нам.
Жан-Мари увидел близко-близко от себя девичьи глаза, полные слез. И тут же Мадлен отвернулась.
— Конечно, я вам напишу, обещаю. — Жан-Мари застенчиво коснулся ее руки.
— Приятно слышать… А у нас-то, когда вы уедете, будет время о вас подумать… Теперь-то страда, от зари до зари работа… а наступит осень, потом зима, только за скотиной будем ходить, в доме убираться и смотреть, как за окном сначала дождь, потом снег. Иной раз и я подумываю, не перебраться ли мне в город…
— Нет, Мадлен, не стоит этого делать, пообещайте, что останетесь здесь. Здесь вы будете счастливее.
— Вы думаете? — задала она вопрос странным глуховатым голосом.
Подхватив корзину, она отошла подальше, и листва скрыла от него девушку. Он машинально срывал стручки.
— Вы думаете, я смогу вас забыть? — спросил он наконец. — Думаете, у меня столько хороших воспоминаний, что я позабуду прожитое здесь? Да что вы! Война, ужасы и снова война…
— А до войны? Не все время же была война. До войны были…
— Что?
Она не ответила.
— Вы хотели сказать, женщины, девушки?
— Вот, вот…
— Ничего особенного не было, милая Мадлен.
— Вот вы уезжаете, — сказала она сдавленным голосом, сил удерживать слезы у нее больше не было, и они потекли потоком по пухлым щекам, — и для меня разлука с вами просто смерть. Не надо бы мне вам это говорить, вы будете надо мной смеяться, и Сесиль тоже… но мне все равно… смерть, настоящая смерть…
— Мадлен…
Она подняла голову, их взгляды встретились. Он подошел к ней и ласково обнял за талию; он хотел поцеловать ее, но она со вздохом его оттолкнула.
— Нет, не этого я хочу… не так все просто…
— А чего вы хотите, Мадлен? Чтобы я поклялся, что никогда вас не забуду? Хотите — верьте, хотите — нет, но это истинная правда, я вас не забуду, — сказал он, взял ее руку и поцеловал. Девушка покраснела от удовольствия. — Мадлен, а правда, что вы хотели стать монахиней?
— Правда. Раньше хотела, а теперь… но не потому, что разлюбила Господа, просто думаю, что Он не создал меня для монастыря.
— Конечно, нет! Он создал вас для любви и счастья.
— Счастья? Не думаю. Он создал меня, чтобы иметь мужа и детей, и если Бенуа не убьют, то…
— Бенуа? Я не знал…
— Да, был такой разговор… но я не хотела. Я хотела стать монахиней. Но если он вернется… он… хороший парень.
— Я не знал, — повторил он.
До чего же они скрытные, крестьяне! Сдержанные, недоверчивые, закрытые на сто замков, как их сундуки. Он прожил с ними бок о бок два месяца, а ему и в голову не пришло, что между Мадлен и сыном хозяйки есть привязанность, он пытался припомнить и понял: о Бенуа почти и не говорил никто. Они вообще ни о чем не говорили. Наверное, держали все внутри.
Фермерша позвала Мадлен, они вернулись в дом.
Миновало несколько дней; о Бенуа по-прежнему ни слуху ни духу, зато Жан-Мари получил от своих письмо и деньги. С Мадлен он больше ни разу не оставался наедине. Он сообразил, что их взяли под надзор. Он простился со всей семьей, собравшейся у порога. Было это дождливым утром, первым после долгих солнечных недель; с холмов задул холодный ветер. Как только двуколка отъехала, фермерша ушла в дом, а девушки еще долго стояли на крыльце, вслушиваясь в скрип колес двуколки на дороге.
— Вот и прекрасно! — чуть ли не закричала Сесиль, словно долго с большим трудом сдерживала злость. — Теперь и от тебя какого-нибудь толку добьешься! В последнее время ты все среди облаков витала, мне одной приходилось всю работу делать!
— Не тебе меня упрекать! Если ты чем занималась, то только шитьем да еще в зеркало смотрелась… Разве не я вчера коров доила, а очередь была не моя! — рассердилась в ответ Мадлен.
— А я-то тут при чем? Мать тебе велела доить.
— Мать велела, не спорю, но я-то знаю, кто и что ей на ухо нашептал!
— Говори да не заговаривайся!
— Притворщица!
— Бесстыдница! А еще хотела в монашки идти!
— Ты, что ли, перед ним хвостом не вертела? Только ему на это было наплевать!
— Теперь и на тебя тоже. Уехал, и больше ты его никогда не увидишь!
С горящими от злости глазами они уставились друг на друга, и вдруг лицо у Мадлен стало удивленным и ласковым.
— Да что это с нами, Сесиль? Мы же с тобой как сестры. Никогда раньше не ссорились. С чего нам с тобой ругаться? Не для тебя и не для меня этот парень. — Мадлен обняла плачущую Сесиль. — Пройдет, вот увидишь, все пройдет. Вытри глаза. А то мать увидит, что ты плакала.
— Да она все знает, только никогда ничего не скажет.
И девушки разошлись — одна вернулась в дом, вторая пошла в хлев. Был понедельник, день стирки, и на протяжении дня они едва ли перемолвились двумя словами, но взгляды, улыбки говорили, что они помирились. Ветер сдувал из-под навеса пар от кипящего бака. Ветреный, мглистый день середины августа напомнил вдруг, что не за горами осень. Мадлен мылила, полоскала, выкручивала белье, отгоняла воспоминания, усыпляла боль. Она поднимала глаза и видела серое небо, а в небе мятущиеся в буревом ветре ветки. Поглядев на них, уронила:
— Похоже, лету конец…
— И не жалко. Скверное лето, — отозвалась с горечью мать.
Мадлен удивленно взглянула на нее, а потом припомнила: ну да, война, беженцы, Бенуа неизвестно где и общее для всех несчастье, война, все продолжается, столько людей умирает. Она молча принялась опять за стирку.
Вечером Мадлен пошла запереть курятник и под проливным дождем бежала по двору обратно — как вдруг увидела мужскую фигуру, скорыми шагами она двигалась по дороге. Как же забилось у Мадлен сердце, она подумала, что Жан-Мари вернулся. Неистовая радость вспыхнула в ней, она побежала навстречу и вдруг вскрикнула:
— Бенуа?
— Ну, я, — отозвался он.
— Как же тебе удалось? А мама-то как будет счастлива!.. Значит, миновало тебя. А мы-то как боялись, что ты попадешь в плен!
Бенуа — высокого роста парень с широким загорелым лицом и светлыми бесстрашными глазами — беззвучно рассмеялся.
— Попал, только ненадолго.
— Ты сбежал?
— Сбежал.
— Как?
— С приятелями.
Оказавшись рядом с Бенуа, Мадлен вновь сделалась застенчивой, сдержанной крестьянкой, умеющей страдать и радоваться молча, от чего ее отучал Жан-Мари. Больше она не задавала Бенуа вопросов, шла рядом с ним, не говоря ни слова.
— А у вас как дела? — спросил он.
— Хорошо.
— Что нового?
— Ничего, — ответила она.
Вбежав первой по лесенке в три ступеньки, что вела на кухню, она крикнула с порога:
— Мама! Идите скорее! Бенуа вернулся!
31Прошлая зима — первая, военная — была длинной и суровой. А что сказать о зиме 1940–1941 годов? С конца ноября начались холода и снег. Снег падал на разрушенные бомбами дома, на мосты, которые восстанавливали из руин, на парижские улицы, по которым больше не ходили автобусы, не ездили автомобили, зато шли пешком женщины в меховых шубах и шерстяных капюшонах, а другие дрожали, стоя в очереди у дверей магазинов. Снег падал на рельсы железных дорог, на телеграфные провода, и они под его тяжестью провисали до земли, а иной раз и обрывались, на красные с черными свастиками полотнища, вывешенные на фронтонах зданий. В нетопленых квартирах от снега становилось чуть светлее, но и чуть мертвее и неуютней. В бедных семьях старики и дети неделями не вылезали из постелей — только там они могли кое-как согреться.
Терраса Корта этой зимой оделась толстым снежным одеялом, и в него прятали шампанское, желая его охладить. Корт писал, греясь у камина с горящими дровами, но дрова не могли заменить ему радиаторов. Нос у него посинел, Корт чуть не плакал от холода. Одной рукой он прижимал к сердцу грелку с кипятком, другой писал.
На Новый год холод еще усилился, людям становилось немного теплее разве что в переходах метро. А снег падал и падал, тихо, неумолимо, одевая деревья на бульваре Делессер, где жили вернувшиеся Периканы. Представители высшего слоя французской буржуазии предпочли бы увидеть своих детей без хлеба, без мяса, без воздуха, но только не без диплома об образовании: любой ценой Юбер должен был продолжать свои занятия, и без того запущенные этим летом; должен был ходить в школу и восьмилетний Бернар, позабывший все, чему его научили перед бегством. Мать заставляла его повторять: «Земля — это шар, висящий без всякой опоры в пустоте», словно ему было семь лет, а ему — то было уже восемь (какой ужас!).
