Роман Сенчин - Московские тени
За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй…
– Никит, ну вспомни! – Жена чуть не плакала и шепотом всё повторяла: – Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Изгиб гитары желтой…
В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:
– Нам целый мир чужбина.
– Что? – жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: – Да ну тебя вообще! Я же серьезно… Ой, позорище!
А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно, и от того особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:
Качнется купол неба – большой и ярко-снежный,
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки вдвоем. И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.
– Не пей, давай дождемся.
– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.
Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал – вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.
Появился сын, спасительно выпалил:
– Там Дашка плачет!
И жена побежала в дом.
Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.
– А-а, – злился Сергеев, – вечно всё хрен знает как.
Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету. Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался от того, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил, надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.
И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью, показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…
Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк. Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле, – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.
Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый. Его сняли в «реставрации событий» нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом: «Москва, как много в этом звуке!..» с трибуны на Пушкинской площади… Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни – играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.
– Давай, Ник, помогай! – крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья «опеля» пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.
Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали…
– Тише! Только тише! – встретила испуганно-радостным шипением жена. – Дашка только уснула!
– Ну отнеси ее в ту комнату, – тоже шипя ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.
Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая прочь бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.
– Ч-черт! – Пришлось расставлять все это на столе.
– Ну, чего? – как всегда с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. – Да у вас готово всё?!
– Давным-давно, – проворчал Сергеев. – Даже шашлык засохнуть успел.
– О, привет, дорогая! – вскричала Наталья, пошла навстречу жене Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.
Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные. Сергеев вышел на улицу.
Володька еще возился возле машины. Становилось уже всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил… Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть…
Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник. Медленно достал пачку «Винстона», медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил… Находиться в доме не хотелось – слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись… Нет, лучше здесь.
Мягко хлопнула дверца «Опеля», пискнула сигнализация. «Хм, а Володька-то молодец».
Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до «этого самого» и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не сопротивлялся. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал… Вообще, правильно с его стороны – Наталья тетка небедная, за такой, как за стеной. Хотя… Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить… «Да ну! Что я? – опомнился, мотнул головой Сергеев. – Зачем я-то об этом думаю?» И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.
Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.
– Ох, молодца, Никит! Молодца-а! – с чувством, искренне восторгался Володька.
– В смысле?
– Да как?! Такую деваху заделал. – Сел рядом. – Видишь, как всё у вас отлично… – И добавил, как по секрету: – Вся в тебя. Копия.
Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.
– Давай лучше выпьем.
– Давай! У тебя тут есть?
– Всё есть – и водка, и закуска… Шашлыки вон засохли все.
– Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.
– С водкой всё потянет. Но хотелось – как люди. Вы еще когда позвонили, что рядом. Вот я и нажарил. Теперь хоть опять костер разводи. – Сергеев протянул Володьке полную рюмку, себе капнул на дно. – Ладно, давай.
– Давай, – уже без энтузиазма согласился Володька. – Мы тоже пораньше хотели… Ну, за пополнение в семье. Молодец ты все-таки. Серьезно.
Чокнулись. Выпили. Сквозь жжение водки Сергеев сипнул:
– Бери шашлык.
– С девчонками надо…
– Как хочешь. – Сергеев закусил. Снова закутался в куртку. Посмотрел на черную стену сарайчика. – Это трудно определить, понять – молодец я или дурак.
Он испугался таких своих слов, захотелось услышать от Володьки недоуменный вопрос, какое-нибудь: «Да ты что?!» Но тот молчал. Что-то делал в темноте, чем-то постукивал, позвякивал.
– Чего у тебя там? – насторожился Сергеев.
Володька отозвался не сразу, так, кажется, был увлечен и сосредоточен.
– Трубку набиваю, – наконец произнес тихо, сладковато.
– Хм! Не лень?
– Да ну! Кайф полный!.. Вот столько лет гадостью травился, недавно понял… Ты-то все там же – в «Беттоне» своем?
– Угу. Только он «Бенеттон» называется.
– Ясненько.
Володька вставил мундштук в зубы, щелкнул зажигалкой и, огоньком вниз, поднес к табаку. Несколько раз с силой всосал воздух. Затем протяжно выдохнул дым:
– О-о-о!
Запахло вкусно и приторно. Каждый раз улавливая где-нибудь этот запах, Сергеев пытался вспомнить, что он напоминает. Что-то давнее и хорошее. И сейчас вдруг вспомнил.
