Натан Дубовицкий - Ультранормальность. Гештальт-роман
Так появляются эвфемизмы – перемещением маловероятностных значений из хвоста функции в ее пик. Мы говорим «ликвидация» в значении «убийство», и уже забыли, что прежним пиковым значением было «liquidus» – жидкий, текучий, переходящий из одной формы в другую, способный к капитализации. Или мы говорим слово «свобода», забыв, что оно произошло от греческого слова «схолэ», откуда такие слова как «школа», «схоластика». Нельзя находиться в поле свободы, не имея за собой школы, потому что школа это свобода. Потому там на площадях свободой не занимаются. Там производят протест и практикуют массовый ритуал. Свободой занимаемся мы, тут.
Но использование боевых мантр в стратегиях, особенно политических, это расхожий modus operandi. Мы же говорим о настоящем будущем для нашей страны, потому нам никак нельзя впадать транс и увещевать себя подобными заклинаниями. Там, где используются слова, мы имеем дело с заговором и заколдованностью. И мы не можем выйти за их пределы. Но можем так сменить парадигму, чтобы дать альтернативный язык. И мне известны некоторые люди и проекты, которые сейчас, пока мы тут собираемся, воплощают этот план!
В кабинете Столетова накануне новогодних отпусков всегда царил порядок: бумаги собраны в папки и хранились в шкафах, канцелярские принадлежности и гаджеты убраны по ящикам стола, задернуты занавески. Картина серебряного века в стиле авангарда, фотография жены и двух дочерей, правительственные благодарности, фото с Драконом, вырезанный из редких пород дерева герб страны находились в строгой геометрии относительно друг друга и как бы символически переговаривались через все помещение кабинета.
Он нажал кнопку коммуникатора.
– Света, где эти господа?
– Поднимаются, Александр Григорьевич.
Гости не заставили себя долго ждать. Сперва в помещение без стука вошел полноватый член совета безопасности и бывший министр внутренних дел Максим Короленко, а следом Андрей Зубцов, вице-премьер. Без лишних церемоний они расселись вокруг рабочего стола Столетова и приняли расслабленные позы, хотя именно сейчас особых поводов расслабляться не было.
– Лёжки за границей уже себе приготовили? – уточнил насмешливо Столетов.
– Не до шуток, Александр Григорьевич, – печально ответил Зубцов. – Вы видели что на Манежной творится? Самые массовые митинги после нулевых. И это серьезно. Антиправительственное движение будет только расширяться. Нам надо принимать какие-то меры.
– А вы что думаете? – обратился Столетов к Короленко.
Один из немногих членов Совбеза, близких к группе Столетова, всегда имел репутацию сдержанного и осторожного деятеля. За это он и лишился в двадцать первом поста министра. Сейчас же он проявлял ту же предусмотрительность в оценках, и выражалась это в неторопливых осторожных жестах, с помощью которых он как бы вел внутренний диалог с самим собой.
– Знаете, тут нужна некоторая деликатность. – наконец произнес он. – Силу протеста нельзя переоценивать так же, как и силу массовой инертности в целом по стране.
Столетов скривился в ухмылке, а потом произнес:
– Господа, я консультировался с разными людьми по поводу этого дела, а ответ неожиданно нашел в учебники физике за пятый класс. Ну вы знаете, у меня младшая дочь в пятом классе. Подходит вчера вечером, просит, реши, мол, задачку. И вот смотрю в учебник и понимаю главную угрозу для страны. Неожиданно так.
– Слушайте, Аркадий Григорьевич, это романтично все, конечно, – вмешался Зубцов, – но система больше не работает. А если в систему проникают новые знаки, которые она не может ассимилировать, это будет означать только ее крах. Митинги вот как раз этот знак. Здоровый такой значище нам всем. Мол, уходить пора. Мы не можем контролировать этот протест, и он сожрет все, что в стране понастроено, потому что на знак нет никакого значения и ответа.
– Тогда это просто вопрос ассимиляции!
– Мы пробовали, – добавил Короленко. – Выступали с заявлением.
– Слышал я что вы там заявляли. Требование разойтись это не заявление, – ответил ему Зубцов. А потом повернулся к Столетову: – Как же это можно ассимилировать-то?
– Флуктуация, – произнес Столетов.
Повисла некоторая пауза.
– Смотрите сами, – пояснил он. – Город как большой автомат работал в должном режиме. Но вот в какой-то момент куча народу отказывается выполнять свои социально-экономические функции и сваливает себя подобно отходам огромными кучами в разных местах города. Инфраструктура такую нагрузку не выдерживает: мостовые все разворотили, машинам и общественному транспорту не проехать, собственно мусор не вывозится, правопорядок соблюдать не удается, больные и раненые не лечатся. Но мы говорим: «Нормально. Это флуктуация». Как в физике. Случайные отклонения от среднего значения физических величин. Квантовомеханический эффект нашей политики после Дракона. И все всё правильно поймут – угрозу назвали. Пусть протестуют там себе пока ноги не отморозят: они и сами уже будут знать, что они лишь флуктуация, и их миссия конечна по чисто физическим причинам, не зависящим ни от лозунгов, ни от желаний.
Короленко широко улубнулся. «Флу-кту-ация» – произнес он по слогам малознакомое слово сам для себя, словно пробуя слово языком, на вкус, раскладывая на деликатные составляющие. Страшный блатант протеста неожиданно в его голове превратился в короткую линейную функцию.
– А вы хороши, – добавил Зубцов.
Столетов пожал плечами.
Глава М. Перегром
Погромы уже более ста лет не считались русской национальной забавой. Поэтому, когда Федора разбудили крики, звуки разбитого стекла, вопли пострадавших и приказной тон, льющийся из полицейского матюгальника, стало очевидно, что страна сменила цивилизационную парадигму. В каком-нибудь Лондоне погромы – часть народного хобби, игра по правилам. Все застраховано, иди и круши, собственник получит возмещение убытков. Экономика и законодательство работают и после отставок правительства. Наш бунт, бессмысленный и беспощадный, отменяет не только правительство, но и экономику, и даже человечность.
Стрельцов, открыв глаза, еще некоторое время лежал, укутавшись в спальник, и до конца не верил, что звуки эти часть реального мира, а не сновиденческого. Хотя по поводу снов, что он видел секунду назад, тоже было бы о чем поговорить со стариной Зигмундом.
Звуки же доносились из-под окон. Проспект Свободы, который еще вчера казался тихим спальным районом, превратился в поле битвы между политически неустойчивыми активистами, новогиреевскими палаточными торговцами и полицией, все больше теряющей управляемость и превращающейся в еще одно бандформирование.
От окна его отделяла большая кровать с выломанными в спинке рейками, на которой спал Денис. Этого не волновал ни шум, ни грохот. Разборки между водителями такси, не поделившими с утра места стоянок, с применением травматов, а то и боевого оружия тут не казалось чем-то экзотическим. А крики продавцов, зазывающих в дни кризиса покупателей, и подавно.
Федор слегка толкнул Дениса в плечо. Тот перевернулся на другой бок, протяжно произнеся: «Я не храпел».
– Очнись, что-то происходит!
Мешков открыл сперва один глаз, затем другой, и после продолжительного колебания привстал с кровати на локтях и буднично-безучастно глянул в окно.
– Ну и что?
– Кажется, там сейчас ларьки громят.
Денис отер один глаз одной рукой, потом перевалился с локтя на локоть, отер другой глаз – другой.
– Позавчера тоже громили. И что?
– Не безопасно.
– Они сюда ничего не докинут. Четвертый этаж же!
Стрельцов повернулся. Возле его спального мешка стоял табурет, а на нем джинсы, футболка, свитер – вещи, что он носил, и которые уже давно стоило постирать. Он стащил с него футболку, надел задом наперед, потом переодел, вылез из спальника и на цыпочках, поскольку пол оказался поутру холодным, направился в ванную.
– Надо из города сваливать, – крикнул он уже оттуда.
– С ума что ли сошел? Куда сваливать?
– У моего старшего брата есть дом в области. Он живет и тренируется в Лондоне, и дом стоит пустой. Можно там отсидеться.
– Тренируется?
– Да, он параолимпиец. А тут никаких условий для тренировок нету. А погромы вон, ты посмотри что делается. До выборов все разнесут, и нас еще замочат. Потом никто даже не хватится. А за кольцом спокойно. Там не бесчинствуют, если что. Можем отсидеться пару месяцев. Я отца вывезу. Матери твоей есть куда залечь?
Мешков неохотно слез с кровати, оделся и прошел на кухню. Окно на кухне оказалось треснутым. Видимо, что-то сюда все-таки долетало. Теперь понятно, откуда был тот шум ночью, который разбудил их ненадолго в три часа.
– Дача есть в трехстах километрах. Я ей скажу, чтобы туда ехала.
