Музей суицида - Дорфман Ариэль

Потому что…

И все, на этом «потому что» я застрял.

Потому что, потому что… Несколько часов я смотрел на белоснежный лист, торчащий из валика пишущей машинки «Оливетти», пытаясь не обращать внимания на пронизывающий холод моего кабинета, – поднимал голову, чтобы смотреть, как дождь поливает Сантьяго, словно наступил конец света… и конец моих надежд на новое озарение.

Я понятия не имел, как продолжить.

Этот паралич был тем более неприятен, что с самого первого момента, как Колома понял, что метод убийства в посольстве указывает на того серийного убийцу, которого он разыскивал, мне стала ясна личность преступника и извращенные причины этой новой цепочки убийств. Тем более досаден, что знание концовки романа совершенно не помогало мне понять, как прийти к этому финалу или хотя бы написать те двадцать страниц, которых ждут в Нью-Йорке, чтобы выдать мне аванс… Хотя сам аванс мне был не нужен благодаря Орте, договор дал бы мне уверенность в том, что мой нынешний текст увидит свет.

Я все еще мрачно размышлял об этом множестве тупиков во второй половине дня, когда позвонил Пепе Залакет и пригласил меня прийти к нему на ужин на следующий вечер. Конечно, конечно! С каким облегчением я стучался к нему в дверь, предвкушая не только разговор о его работе, который я смог бы обернуть в свою пользу в плане отложенного расследования Альенде, но и партию в шахматы! Именно благодаря этой игре мы с ним сблизились, когда нам было по шестнадцать лет.

Тогда моя шахматная команда участвовала в чемпионате Чили для старшеклассников. После игр многие игроки задерживались, чтобы проанализировать ходы и возможные иные решения партий – и я оказался сидящим перед Алехандрой Гутьеррес, единственной девушкой в этом турнире. Она была сильным игроком, капитаном своей команды, и убедительно выиграла у своего противника. Поскольку я был с ней знаком (ее отец дружил с моими родителями, они вращались в одних и тех же левых кругах), то мог непринужденно болтать с Алехандрой, шутливо предполагая, что ее противник сделал слишком много ошибок, поддался.

«А если бы он сделал вот так?» – сказал я, переставляя слона.

Не успела Алехандра ответить, что бы сделала в ответ на эту, как я считал, сильную атаку, как оперный голос, в исполнении которого я в будущем буду слушать Верди, Пуччини и битлов, объявил: «Тогда ответом было бы…» И сильная, очень крупная рука протянулась к доске, ухватила ладью и сожрала открывшуюся пешку.

Я поднял голову… а потом ее задрал: Пепе даже подростком был очень высоким – на много сантиметров выше меня, – притом что мы с ним были настоящими великанами по сравнению с большинством чилийцев.

Улыбаясь, я сделал следующий ход, заставив одного из коней картинно прыгнуть… и понеслось. Алехандра могла только смотреть, как два юных альфа-самца переигрывают партию, в которой она только что победила, вторгнувшись в ее личное пространство без ее согласия и одобрения. Я так никогда и не спросил у Пепе, почему он вмешался в тот дружеский разбор, который устроили мы с Алехандрой. Возможно, он видел себя (что всегда было основой его жизни) рыцарем той, кому нужна защита. Мне кажется – и хочется надеяться, – что я не пытался испытывать Алехандру, проверять, действительно ли девушке место в эксклюзивном клубе фанатиков шахмат, однако Пепе мог понять меня именно так – или, возможно, он со свойственной ему пылкостью, которая не покидала его даже в самые трудные моменты, решил привлечь к себе внимание. Как и я. Мы оба были склонны к легкой демонстративности, непрестанно совместно устраивая спектакли на двоих, постоянно раздвигая границы: люди говорили, что мы вечно актерствуем, что наша парочка просто создана друг для друга. Хотя возникшее с самого первого раза соперничество так и не исчезло, главным стало то, как мы подпитывались друг от друга энергией, идеями, вдохновением.

Та странная чужая партия – interpósita persona, – которую мы разыграли в шестнадцать лет, стала первой из множества. Он выигрывал две из трех, но я умел заставить его попотеть – и, возможно, побеждал бы чаще, не будь я заражен желанием покрасоваться, пожертвовать королевой, сделать нечто совершенно неожиданное, только бы вызвать восторженные ахи зрителей, которые я, несмотря на их преходящий характер, ценил выше триумфального финала. Такие картинные ходы не всегда вели к поражению: на самом деле они часто позволяли мне выиграть, поскольку были плодом фантазии, которая необузданно жаждала победы. Их можно было бы назвать эстетическими заявками. Я ценил их рисковую красоту выше эффективности. Другое дело Пепе: он никогда не позволял своей потребности произвести впечатление мешать тому, что единственное важно в игре – победе. Он был логичен, безжалостен, пользовался малейшей ошибкой, чтобы поразить моего короля в самое сердце.

Жизнь научила его не допускать ошибок. Он, как и я, был сыном иммигрантов, однако гораздо менее избалованным: его отец умер, когда он еще был в старших классах, так что Пепе и его старшему брату пришлось заниматься магазином постельного белья, благодаря которому их семья ливанских христиан держалась на плаву, обеспечив своим пяти младшим братьям и сестрам возможность окончить университет. Когда я заходил к ним в магазин, он вечно работал на кассе и раздавал тактичные, но твердые указания работникам, которых было около двадцати. Мне порой казалось, что вот такое начало с нуля, заставившее его сосредоточиться на выживании, давало ему преимущество по сравнению со мной: мне не нужно было пытаться самому заработать, я получал все блага, словно заслужил их уже самим своим рождением.

Как бы то ни было, мы играли, каждый в своем стиле, много лет, получая огромное удовольствие, в особенности когда наши близкие друзья, включая Куэно, принимали участие в бесконечных матчах. Эти партии прекратил путч. Еще одно следствие изгнания. Мы возобновили игры, когда Пепе выслали из Чили, партию за партией при каждой встрече: в Париже, в Оксфорде, в Амстердаме, в Вашингтоне – пока его возвращение в Сантьяго не поставило на паузу наше шахматное соперничество.

Я никогда бы не подумал, что сыгранная нами партия окажется последней. Наоборот: мне хотелось продемонстрировать, что хотя бы что-то в моей жизни возвращается к норме, жаждал этой нормальности особенно сильно, потому что сознавал, насколько ненормальным будет мое поведение в тот вечер, когда я попытаюсь вытянуть из него сведения о том, как комиссия рассматривает смерть Альенде. А из-за этого во время ужина у него в квартире, пока мы говорили о треволнениях Хоакина, Анхелики и Родриго, о проблемах, с которыми его дочери столкнулись в этой новой и полной неожиданностей Чили, моем затыке с романом о посольстве, я постоянно был начеку, постоянно искал лазейку, брешь в его защите, минуту, когда мне можно будет якобы бесстрастно задать вопрос, который меня гложет. Подобно пешке, которую выдвигаешь вперед словно случайно, надеясь, что соперник не видит, что к концу игры ты сделаешь ее королевой.

С каждой минутой утаивания от него моих планов я ощущал, как во мне растет нечто склизкое – чувство, что я предаю его доверие, открытость, преданно создаваемую десятилетиями. Однако решение уже было принято, так что, когда он наконец – за десертом – упомянул о предстоящих похоронах и о том, что слышал про мое участие в церемониях, я немедленно задал вопрос (что может быть естественнее?) о смерти Альенде.

– Самоубийство, – сказал Пепе без тени неуверенности.

Свидетельство доктора Кихона было неопровержимым, как и данные экспертизы, частично доступные комиссии.

– Так что, Альенде не числится жертвой, одним из убитых?

– Определенно нет.

– А речь Фиделя в Гаване? В ней не было ни капли правды?

– Полная выдумка, – ответил Пепе. – Хотя он, скорее всего, верил этой версии – положился на фальшивые свидетельства людей, которые утверждали, будто там находились. Но еще и потому, что он был убежден, что такой социалист, как Альенде, не мог покончить с собой. Социалистическое общество не допускает, чтобы люди себя убивали: это предательство государства, светлого будущего, братьев и сестер по оружию. Что до того, как мы пришли к этому выводу, я и хотел бы рассказать тебе больше, но…