Тот Город (СИ) - Кромер Ольга
Врач выслушал, посмеялся, заметил с видимым облегчением:
– Слава богу, одну настоящую подругу вы уже завели, это ей непросто было – начальника убедить, могли и в карцер посадить за нарушение субординации.
Ося покраснела: занятая своими вечными вопросами, она и не вспомнила о Наташе.
– Почему вы так заботитесь обо мне? – спросила она. – Почему вообще вам есть до меня дело?
– Я бы мог сказать, что мне есть дело до всех хороших людей, – улыбнулся он. – И это было бы полной правдой. Но в вашем конкретном случае имеется одно маленькое личное обстоятельство. Давным-давно, в прежней счастливой жизни, учился вместе со мной на медицинском факультете Петербургского университета некто Ярмошевский Станислав Сигизмундович. Он помог мне в одной передряге, но по младости лет я был таким же гордецом, каким нынче являетесь вы, к тому же я был внуком бедного кантониста [46] на казённом кошту, а он – потомственным дворянином хорошего польского рода. Словом, я отказался от этой дружбы. О чём до сих пор жалею. А теперь провидение послало мне вас. Вы верите в провидение?
– Не знаю.
– А я верю. А ещё верю, что костёр непременно погаснет, золу выметут, и на выжженном месте вырастет новый, необыкновенно богатый урожай. Зола – хорошее удобрение. Такая вот ирония судьбы. А теперь спать.
– Каким он был, мой отец? – спросила Ося. – Я его почти не помню. Его мобилизовали, когда мне было четыре года.
– Бесстрашно порядочным, это была его главная отличительная особенность. Остальное завтра, завтра, – сказал он, взяв её за плечи и мягко, но настойчиво подняв с топчана.
– Как вас зовут? – спросила Ося, радуясь тому, что жизнь свела её с ещё одним удивительным человеком.
– Красный, – ответил он, улыбаясь. – Так моего деда нарекли, когда крестили. Половина кантонистов получила фамилию Красный, а вторая половина – Чёрный. Я, знаете ли, несмотря ни на что, красный цвет люблю больше, чем чёрный, так что мне повезло. Красный Григорий Григорьевич, чрезвычайно рад составить ваше знакомство.
Следующим утром Осю вытребовали в КВЧ, где приказали нарисовать огромный, три на пять, плакат ко Дню Красной армии. В клубе на полу ей постелили здоровенный кусок холста, выдали коробку масляных красок, три карандаша, точилку и тетрадку и предупредили, что на работу отводится два дня.
Вздыхая и ругая про себя Наташу последними словами, Ося открыла тетрадку, очинила карандаш и задумалась. Своих идей в голову не приходило, она принялась вспоминать виденные прежде плакаты. Все они были на одно лицо в прямом смысле слова: на всех – широкоплечий, большеглазый, густобровый и ослепительно белозубый солдат в пилотке или фуражке сурово смотрел вдаль или мужественно улыбался на фоне мирной жизни. Ося набросала в тетрадке несколько эскизов, расчертила холст на квадраты и принялась за работу.
К вечеру фон был готов: в центре Ося изобразила по памяти Спасскую башню со звездой и часами, справа от башни – домны металлургического завода, их она умела рисовать очень хорошо. Когда Яник иллюстрировал книжку «Как всё работает», он сделал не меньше сотни эскизов, каждый раз советуясь с Осей, не слишком ли всё упрощённо или, наоборот, не слишком ли много деталей. Слева от башни Ося нарисовала стройку, под ней – трактор в середине пшеничного поля и лес, над которым уходили вдаль электрические столбы.
Ночевать ей разрешили в клубе на полу. Утром она сбегала за своей пайкой, перекинулась парой слов с Наташей и вернулась в клуб рисовать солдата.
Сделав первый набросок и посмотрев на неестественно румяного и жизнерадостного защитника Родины, она вздохнула. Видел бы Яник, чем она тут занимается. Хотя, кто знает, может быть, где-то совсем недалеко, в Каргополе или Устьвымлаге, он тоже рисует плакат и думает о ней. Нет, грустно сказала она себе, этого быть не может, слишком он цельный человек, чтобы идти на такие компромиссы. А она сама? Как так вышло, что она сдалась, что её уговорили? Поверила, что надо выживать ради будущего, ради детей, пусть не своих, чужих? Ради Пети, который до сих пор снится ей в летних, светлых, летящих снах? Или это просто очередная уловка жизнелюбивого организма, звериный инстинкт выживания, цепляющийся за любое оправдание?
Всё время, пока размышляла, она машинально водила карандашом по бумаге, а когда очнулась, с тетрадного листа на неё глядел Яник. Она вспомнила, что в детстве он мечтал стать мореплавателем, и засмеялась.
До вечера она не успела и с милостивого разрешения начальника работала всю ночь. Утром после поверки начальник пришёл в клуб, посмотрел на лежащий на полу плакат, на сидящую рядом усталую Осю, сказал:
– Нормально, давайте вешайте. Этой, – он кивнул в сторону Оси, – доппаёк. Хорошо постаралась.
Ося вернулась в барак, забралась на своё место, терпеливо ответила на Наташины вопросы и заснула в размышлениях: посмеялся бы Яник вместе с ней над тем, что она сделала, или обиделся бы?
Вечером плакат уже висел в столовой, но Ося отвернулась, проходя мимо, – ей казалось, что Яник смотрит осуждающе.
– Это твой плакат? – спросила Наташа. Ося кивнула. Даже с Наташей ей не хотелось делиться своей тайной.
– Ничего так морячок, – сказала Наташа, – красивенький, и глаза умные. Я бы с ним познакомилась.
– Это мой муж, – не выдержала Ося.
– Да ты что! – ахнула Наташа и засмеялась.
Теперь Ося могла разговаривать с Яником каждый день, трижды в день, не боясь ни шмона, ни стукачей, ни уголовниц, любопытных, как сороки. Григорий Григорьевич, который часто встречался ей на зоне, тоже был очень доволен – он подслушал, как начальник, регулярно приходивший делать лечебные клизмы от почечуя, сказал одному из офицеров, что Осю надо оставить на пересылке, она им ещё пригодится.
Седьмая интерлюдия
Два оставшихся до обеда часа я провёл гуляя по подземному жилищу, жиле, как называли свой дом его обитатели.
Старик хвастался не зря, жила и впрямь была чудом инженерной мысли, даже я, человек совершенно не технический, осознал это довольно быстро. Как работает геотермальная система и как устроен кухонный дымоход, я так и не понял, хотя сменивший гнев на милость старик объяснял мне долго и терпеливо. Зато я понял, как устроены окна, после того как трижды выходил наружу, а Васька изнутри задёргивал створки, сбрасывавшие снег.
Три раза мне разрешили выйти только потому, что всё ещё падал снег. Васька тоже выползал со мной и управлялся со снегоступами очень ловко, куда лучше меня. Бегать или прыгать на них даже он не мог, просто ходил туда-сюда, делал снежки и бросал в меня, без тени улыбки поведав, что снежок непременно должен в кого-нибудь попасть и разбиться, а то след останется.
Потом он повёл меня в велосипедную комнату, усадил на самодельный двухколёсный агрегат, взгромоздился на второй. До педалей он доставал только стоя, поэтому быстро устал.
– Сейчас хорошо, – сказал он, слезая с велосипеда. – Дядя Лёва придумал, как электричество копить можно. Мамка рассказывала, раньше нельзя было копить, так весь день педали крутили.
Из велосипедной комнаты мы побежали в кухню, озабоченный Васька пояснил, что опоздавшим еду не дают. Все восемь женщин уже собрались, Катерина Ивановна и Елена Фёдоровна разговаривали шёпотом в дальнем углу стола, остальные суетились возле печки. Вслед за нами пришли старик и Гриша, молодой, очень похожий на Алексея Григорьевича парень, и все сразу же уселись за стол. Анна выдала каждому по тонюсенькому ломтику хлеба, плеснула по огромному черпаку жирной, наваристой мясной похлёбки. Ели молча, сосредоточенно и основательно.
После обеда все так же быстро и молча разошлись, Еля забрала с собой Ваську. В кухне остались Катерина Ивановна, Катька и я. Катька мыла посуду в большом деревянном корыте, я напросился вытирать. Катерина Ивановна пила чай, третью кружку подряд. Время от времени она поднимала на меня глаза, и я тут же опускал свои под её тяжёлым взглядом. За весь обед она не сказала ни слова, но я чувствовал, что мысли её заняты мной, и тоже разглядывал её исподтишка, пытаясь понять, что она за человек такой, почему тридцать с лишним лет Ося не может её забыть. Задумавшись, я выронил мокрую скользкую миску, но изловчился и поймал её у самого пола. Катька засмеялась, захлопала в ладоши, Катерина Ивановна покосилась на неё, велела:
