Виталий Безруков - Есенин
— Во, бл… — изумился чекист, — сифилитик у него про ЧК поет!
Читая дальше стихотворение, он то и дело комментировал: «О-о-о! У-у-у! А-а-а-ай!»
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
— Ножик, говоришь, у тебя в сапоге спрятан? Проверим! Проверим, дай срок!
Чекист встал с полки, надел штаны, взял папиросы, тихо открыл дверь и вышел в коридор. Закурил, прислушиваясь. Тишина. Чутко спит Бениславская, оберегая своего любимого.
Спит и Есенин. Спит и видит юность свою деревенскую. Бежит он по росистой траве взапуски с молодой девкой, словно жеребчик с молодой кобылицей. Лунный час природы. Сад с лебединым шорохом яблонь. Упали, запыхавшись, в траву. Жадно впилась девка в его нецелованные губы. Простонала от простого бабьего счастья — быть с любимым. Опрокинулась копна и укрыла их от любопытной луны, от насмешливо мерцающих звезд. Очнулся Есенин — солнышко взошло. Тихонько позвал: «Танюшка!» Тишина в ответ. Перерыл копну — нет нигде. Сон был, явь ли? Вскочил на коня, рядом пасущегося, и в намет, по степи! Ветер свистит в ушах: «Та-ню-ю-ю-ю-ша-а-а! А-а-а-а!» На крутом берегу поднял коня на дыбы, глянул вокруг: дух захватило! Закричал: «Ого-го-го-ооо! Рас-се-я-я-я!» Кубарем к берегу скатился, оглянулся вокруг, скинул с себя рубаху, портки, бросил на ивовый куст, и бултых гольцом в реку. Рыбой плавает, ныряет, отфыркивается. Вода — парное молоко.
Туман над водой… Глянул на берег: мать честная, а штаны-то с рубахой тю-тю! Нету их!
«Эй! Кто там? Эй! Не озоруй! По шее накостыляю!» Из кустов послышался женский смех. «Ты сначала догони!» И появилась барыня Кашина из господского дома. Недавно приехала, в белом вся! В руках его одежда. «Выходи, выходи, коль храбрый такой!» Понял Есенин — не шутит она. И пошел из воды не таясь: на, мол, смотри! И Анна, так Кашину звали, сама навстречу пошла. Ноздри затрепетали, грудь ходуном ходит, задыхается: «Крепкий мужичок!»
Обняла его, мокрого, всем телом прижалась: «Давно силы мужской не чуяла». Обняла за шею, в губы поцеловала опытно. Подхватил ее Есенин, и в воду вместе! Ахнула Анна, да поздно: уже забрался он под всплывший на воде подол ее и лютовал вовсю. Завершили со стоном вместе и погрузились, обнявшись, в воду. Вынырнули счастливые. Потащила Анна Сергея за собой на берег. «Ко мне поедем в усадьбу…». Шарахнулись запряженные в коляске лошади — не видали они хозяйку в таком виде! Прикрикнул грозно на них Есенин: «Тпру, стоять!» И вот уже мчатся они по полю, нахлестывая коней, а за ними… по рельсам — паровоз!!! А на нем солдаты с матросами, пьяные, штыками ощетинились. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья!» — орут пьяные глотки. Есенин в ужасе оглянулся на Анну, но не Анна в коляске, а Айседора шарфом своим шелковым коней погоняет: «Революшин! Карашо! Интернационал! Лублу Езенин».
А поезд все ближе, и вот он уже совсем рядом, нет сил отвернуть в сторону. Толпа орет: «Вставай, проклятьем заклейменный! Вставай!» — хватая его за плечи.
Не дается Есенин. Вырывается из последних сил и… просыпается, открывает глаза. Галя трясет его за плечо, будит:
— Вставай, Сереженька, подъезжаем. Москва уже!
Есенин помотал головой, приходя в себя:
— Ой, жуть какая! Снилось черт-те что!
— Ты стонал во сне. Что снилось, женщины? — пошутила Галя.
— Революция, мать ее! Паровоз чуть не задавил! — Есенин вскочил с полки, подошел к зеркалу, поправил взлохмаченные волосы. Отворил дверь и столкнулся нос к носу с чекистом.
— Вам чего? Вы ко мне? — вздрогнул он от неожиданности.
Чекист осклабился, извиняясь:
— Вот книжку вашу в Лениздате купил, товарищ Есенин. «Москва кабацкая». Пользуясь случаем, хочу автограф попросить. Не откажите простому смертному.
— Сейчас, только поссать схожу. Поэты тоже люди.
Прихватив полотенце, он пошел в туалет.
А чекист зашел в свое купе, открыл книжку на странице, где про ножик в сапоге, и, встретив на ходу вытирающегося Есенина, протянул ему:
— Вот тут, пожалуйста, внизу, где про ножик в сапоге. Надо же! Очень впечатляет!
Есенин подписал и ушел в свое купе…
На перроне вокзала, в сутолоке встречающих и выходящих из вагона, Есенин, прощаясь, протянул Бениславской руку.
— До свидания, Галя!
— Вы сейчас к Дункан? — спросила Галя.
— Да, к ней! Если у меня к женщине страсть, то я сумасшедший. Вы не знаете, что это такое… Для меня любовь — страшное мучение. Сам мучаюсь и других мучаю.
— Я все понимаю, Сережа, — перебила его Бениславская. — Но вы мне ничем не обязаны. И я никогда не посягну на вашу свободу. Но если вдруг… то помните, ко мне на Брюсовский… я всегда жду… у вас есть… — Она не удержалась и расплакалась.
— Помню! — обнял ее Есенин. — У меня есть Галя! Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете…
Галя вытерла слезы:
— Ничего! Всего хорошего, Сережа!
— Всего хорошего, Галя! — Есенин ушел своей легкой походкой, не оборачиваясь, а Галя глядела ему вслед, пока светлая голова его совсем не растворилась в толпе.
Репетиционный зал театра Мейерхольда битком набит актерами, музыкантами, служащими театра. За столиком сидят Есенин, Мейерхольд и его помощник. Чуть в стороне — Мариенгоф, нервно теребя в руках свою пьесу «Заговор дураков». Есенин дочитывает своего «Пугачева».
— Глава восьмая, «Конец Пугачева». — Он потянулся к стакану на столике и сделал глоток воды.
Открылась дверь, и вошла Зинаида Райх. Кто-то из актеров услужливо уступил ей стул.
— Спасибо. Извините, я опоздала…
Есенин даже не взглянул на нее, только бросил Мейерхольду:
— Всеволод, потом дашь ей прочесть… Итак, «Конец Пугачева», восьмая глава.
Пугачев:
Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
……………………………………………………………………….
Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
Кто сумел окормить вас такою дурью.
Появление Райх взвинтило Есенина еще больше. Казалось, не Есенин, а сам Пугачев произносил страшные последние слова:
Неужели пришла пора?
Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Есенин положил пьесу перед Мейерхольдом и поглядел на притихших актеров. Одни смотрели на него откровенно скептически, даже вызывающе цинично, другие восторженно, некоторые вытирали слезы. Но большинство были испуганно насторожены. Они глядели на Мейерхольда, пытаясь угадать, какую оценку тот даст «Пугачеву». Затянувшуюся паузу аплодисментами нарушила Райх! Ее с готовностью, как по команде, поддержали остальные.
