Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
— Кто же тебе справку даст, если ты сто лет не работаешь?
Они помолчали, потом мать сказала:
— Зря ты с Мишкой так. Кто нас, твой генерал, что ли, кормить будет?
— Ладно, — сказала Наташка, — погуляла, спи давай.
Третий день
С утра шел дождь. Капли стучали по подоконнику, как будто кто-то сыпал крупу в пустую кастрюлю. Мать гладила на столе Наташкино платье и пела вполголоса: «А ты улетающий вдаль самолет...».
— Чего распелась? — спросила Наташка.
— А, Таточка проснулась! Ну разве можно с хорошими вещами так обращаться?
— Ладно, положи.
— Не ладно, а спасибо должна сказать. Гляди, как измяла!
И опять запела: «Под крылом самолета о чем-то поет...»
— Во-во — сказала Наташка. — Мы завтракать будем или песни Пахмутовой петь?
— В постель тебе прикажешь подавать? У нас господ с семнадцатого года нет!
— И что тебя участковый вчера не забрал? Как ты мне надоела!
— А ты мне, думаешь, нет? Чего же ты вернулась? Шлендала-шлендала и явилась свои порядки наводить. Очень тебя ждали.
— Ладно, — сказала Наташка, спуская ноги с раскладушки, — я пошутила. Есть дашь что-нибудь?
— Там эти консервы остались. Будешь?
— А ты?
— Я не хочу.
— Знаю я твое «не хочу»!
— Правда не хочу. Голова раскалывается, чайку попью. Сахару только нет. Не трогай платье, пусть просохнет.
— Сухое уже. Давай бутылку.
— Еще одна есть.
— Ты без меня не скучала!
— Приносят.
— Сама бы хоть не пила.
— Хвост не поднимай! Что бы ты без матери делала?
— Две бутылки — двадцать четыре копейки, как раз на триста грамм песку. Трех копеек не хватает. Есть три копейки?
— Даст кто-нибудь.
— Наташка сунула ноги в непросохшие, скользкие босоножки. Мать крикнула ей вслед:
— Только быстро! Я чайник уже поставила.
Нина дожидалась Наташку в подъезде, стояла в углу на первом этаже.
— Ты чего? — спросила Наташка. — Подняться не могла?
— Очень нужно. Мне мама сказала: «Не смей ходить к этим проституткам. Платье через милицию вернем!»
— Ну и беги, целуйся со своей мамочкой!
— И побегу. А ты платье снимай. И возьми свое барахло.
— Здесь я буду раздеваться?
— А меня не касается. Раньше нужно было думать. К ней — как к человеку, а она — как свинья! Ты когда платье обещала принести?
— Ничего с твоим платьем не сделалось.
— Не сделалось! Меня мать знаешь как ругала. И гулять вчера не пустила.
— А я не виновата, что она у тебя психованная.
— Сама ты психованная. Разве так люди поступают?
— А что мне люди? Я проститутка. Ты сама сейчас сказала.
— Это я сгоряча. Мать знаешь как ругалась? Сказала, что и меня с лестницы спустит.
— А я проститутка! Ну беги, зови свою милицию. Что она мне сделает? Пломбу поставит?
— Ладно. Уж и сказать ничего нельзя. Пойдем ко мне, переоденешься. Мать сегодня с утра работает.
У Нины они забрались на тахту, поставили долгоиграющую пластинку, попили чаю, а пластинка все играла.
— Ну и что теперь? — спросила Нина.
— А ничего.
— Но разве ты виновата, что у него родители такие? Подавайте заявление — все равно распишут.
— У его матери сердце больное.
— А правда, что у тебя ребенок будет?
— Теперь уже не будет.
— Врешь! Как же ты?
— Очень просто.
— А где? В больнице?
— Тебе тоже нужно?
— Опять ты врешь.
— Ну и что? Все врут.
— И как ты только не боишься!
— А ты откуда знаешь? Я боюсь. А Гагарину, думаешь, не страшно было? Ничего, сел.
— Сравнила! Он в космос летал, а ты воображаешь из себя чего-то.
— Я не воображаю. Дурой быть не хочу. В кино под ручку ходить, ждать, когда он тебя в подъезде обжимать будет — тебе это интересно, а для меня уже пройденный этап. Понятно?
— А с Витьком ходила?
— Это он за мной бегал. Но это все мура. Таких, как Витек, я могу пачками охмурять.
— Опять врешь! Ты в зеркало посмотри! Подумаешь, Бриджит Бардо!
— Неважно, в темноте все кошки одинаковые.
— Как тебе не стыдно!
— Не смеши. Они об этом только и думают. Хочешь, я у тебя Эдика на один день отобью?
— Врешь!
— А вот это не вру. Спорим?
— Не выйдет у тебя никогда! Он мне такие письма писал, когда воспалением легких болел.
— Чего же ты боишься?
— А я не боюсь!
— Зря.
— Не боюсь. Ничего у тебя не выйдет. Я тебе даже платье самое красивое дам. Пусть он думает, что оно твое. Только вечером принеси.
— Ты проиграешь. Я тебе точно говорю. Любому из них только разреши подержаться — все на свете забудет.
— Эдик не такой. Он хороший!
Наташка быстро переоделась.
— А как ты с ним будешь? — спросила Нина.
— Я-то сумею. А вот ты как? Тебя ведь мать убьет.
— Не привыкать. Только вечером принеси и все расскажешь.
— Это пожалуйста.
— Бутылки свои возьми! — крикнула Нина, когда Наташка уже была на лестнице. — На дорогу тебе нужно?
— Я быстро! — Наташка чмокнула ее в щеку.
— Ну и пусть она меня убивает — кричала Нина, пока Наташка бежала по лестнице. — Пусть! Не поддамся! Смерть немецким захватчикам! Ура!
— Дура! — крикнула ей с первого этажа Наташка. — Дубина!
Дождь вроде перестал, но босоножки опять сразу намокли. Наташка пробежала через двор и была уже перед аркой, когда услышала за спиной протяжный крик. Пожилой человек в мятой шляпе, с замызганной сумкой в руке шел между луж, выбирая дорогу посуше, и, не поднимая головы, кричал по привычке громко: «И-ё-ё!»
— Эй, — крикнула Наташка, — старье берем?
Он серьезно посмотрел на нее.
— Бутылки не возьмешь? Совсем новые.
— По пятаку, — сказал старик, — хочешь?
— Давай. А знаешь, где старья много? Вон там, — Наташка показала на свое окно: с форточки, как кишка, свисало намокшее полотенце. — Квартира сорок три. Дешево отдадут.
Старик кивнул и пошел к парадному. «И-ё-ё!» — затянул он опять.
Было уже часов одиннадцать. Длинные серые лужи вдоль тротуара то лежали неподвижно, то вздрагивали, как от холода, под порывами ветра. Наташке нравилось ее отражение. Она шла по самой кромке тротуара — так ноги получались длиннее и юбка красиво колыхалась вокруг них. Но было пасмурно, и дождь мог пойти в любую минуту, народу на улице было немного, и был он совсем не такой, чтобы рисковать платьем.
Наташка дошла до метро, походила вокруг толстых ребристых колонн, словно искала кого-то. Но и здесь публика была не та — больше приезжих. Какие-то тетки в бархатных тужурках, с сумками через плечо, мыкались около упрямых, на пружинах, дверей, а мужики в кителях, курточках, пиджаках с отвисшими лацканами старательно шмыгали сапогами по темному блестящему мрамору перед входом, счищая грязь.
Наташка остановилась у висевшей на стене схемы, выбирая, куда поехать, потыкала пальцами в кнопки — схема всякий раз вспыхивала веселенькими лампочками.
— Чудеса-то какие! — сказала женщина у нее за спиной.
— Дочка! — попросил стоявший рядом с ней мужчина в кителе железнодорожника, — как нам до Рижского вокзала? В Прибалтику едем отдыхать, супружнице солнца нельзя много.
Наташка нашла нужную кнопку, и на схеме загорелось несколько лампочек.
— Чудеса! — повторила женщина.
— Электроника пришла на транспорт! — торжественно сказал мужчина. — Техническая революция, понимаешь?
Женщина закивала и сунула Наташке монету.
Через несколько минут Наташка уже вошла в роль. Она вышагивала перед схемой и кричала:
— Товарищи, проверьте ваш маршрут! Экономьте время!
Желающих было много, около Наташки уже выстроилась очередь, но подошла тетка в фуражке и сказала:
— Ну-ка, иди отсюда!
— Да они сами дают. Я им помогаю.
— Вот я тебе сейчас помогу. Иди, а то милицию позову.
Наташка поехала на Выставку. Еще не выходя из метро, она поняла, что ошиблась — опять вокруг нее были приезжие да какие-то бабушки с детьми. Но делать было все равно нечего, и она решила выйти посмотреть, какая погода. На худой конец можно будет попробовать этот номер с лампочками — мелочи в кармане набралось много, целая горсть.
Здесь погода была лучше. Солнце то и дело выглядывало. Перед входом на Выставку пело радио, шумели на ветру флаги. Прямо на тротуаре стояло штук десять автобусов, а один даже иностранный, высокий и весь из стекла, как аквариум. Наташка подошла поглядеть на него. На ступеньках автобуса, пригревшись на солнце, дремал иностранец, двуглазый аппарат шевелился на его толстом животе.
— Эй, — позвала Наташка, — фото!
Иностранец открыл глаза и без всякого интереса посмотрел на нее.
— Товарищ, — сказал он и начал загибать пальцы, — спутник, мир, дерьмо, спасибо.
