Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Где-то вдали прогромыхало. Потом пошел дождь. Людей на улице сразу поубавилось. Наташка разулась и пошла босиком. Ей стало легче, она остановилась у витрины, увидела себя, мокрую, с всклоченными волосами, и улыбнулась.
Во дворе своего дома Наташка по привычке посмотрели на окно — с форточки свисало, как флаг, полотенце. Значит, можно идти. Дверь открыла мать.
— Явилась? — сказала она. — Где же ты, паразитка, шляешься? Я из-за тебя всю ночь не спала. С милицией тебя искать?
Она размахнулась и несильно шлепнула Наташку по щеке.
— Прости! — всхлипнула Наташка и ткнулась матери в плечо. — Прости меня, мамочка.
— А, теперь мамочка! Ну ладно, тихо. Соседей бы хоть постеснялась. Катя спрашивает, а я ей что скажу?
— Ничего, — всхлипывая, ответила Наташка, — перебьется. Все ей знать нужно!
— А ты молчи! Хвост не поднимай, виновата по уши.
— Кто у нас?
— Мишка друга привел — костюм его обмываем. Где же ты была?
Они прошли по длинному, заставленному всяким хламом коридору. Телевизоры грохотали в каждой комнате — шел какой-то военный фильм.
— А это мы! — сказала мать, распахивая дверь. — Ну как у меня доченька?
В узкой комнате у стола, прилепившегося к окну — остальное место занимали широкая кровать и шкаф с осколком зеркала посередине, — у стола сидели маленький лысый Мишка и красивый парень лет двадцати. На кровати был аккуратно разложен костюм.
— Явилась? — спросил Мишка. — Твое счастье, что народу много, а то бы я тебе сказал!
— Не кричи, — попросила мать. — Я ее сама к подруге отпустила, а потом забыла.
— Адвокатка! Дай-ка ей стаканчик. А это мой друг Николай, познакомься. Тоже, видишь, молодой, но собак по улицам не гоняет. Вот на кого тебе надо равняться.
Мишка уже был заметно пьян. Когда он поворачивался к свету, лысина блестела, как люстра.
— Пусть портретик принесет, — сказала Наташка, — в новом костюме. Принесете?
— Правильно, — одобрил Мишка. — А еще, Мань, купи в магазине парочку каких-нибудь писателей, для воспитания.
— Ну да! Что у меня, красный уголок? А потом они все на портретах старые.
— Ишь ты! — восхитился Мишка. — Тебе молоденьких нужно?
— Мам, я есть хочу! — сказала Наташка, на столе, кроме рыжих рыбных консервов на дне баночки и бутылки водки, ничего не было.
Мать вышла из комнаты. Мишка тоже вылез из-за стола, пощупал рукав распластавшегося пиджака.
Повезло нам, Коль! — сказал он. — За такой костюм не то что бутылку — канистру выпить мало. Если бы я продавцу не намекнул, мы бы с тобой такой не отхватили.
У Николая были широкие темные брови, а на пухлых щеках горел румянец.
«Чудной какой-то! — подумала Наташка. — Немой он, что ли?»
— Карточку принесете? — спросила она.
— Зачем?
— Правильно, Коля. Не давай себя охмурять. Они, женщины, знаешь какие?
— Ты, что ли, знаешь? — спросила Наташка.
— А ты далеко пойдешь, если, конечно, мильтон не остановит. Думаешь, я не понял, откуда у тебя новое платье?
— А ты видал?
— Вот дает! Смотри, Коль, стыда ни капельки. Ну, молодежь пошла!
— Не верьте ему. Мне платье подруга дала.
— Для первого раза не продешевила?
— А ну, тихо! — сказал Николай, брови у него сошлись на переносице. — Ты чего к ней пристал? Какие у тебя доказательства?
— Наташ! — позвала мать, просовываясь в дверь.
— Вы ему не верьте. Пусть что хочет говорит.
— Наташ, — еще тише сказала мать в коридоре, — Катя сейчас на кухне. Зайди — как будто руки помыть. А я опосля.
На кухне Катя, здоровенная баба лет сорока пяти, вытирала посуду.
— Здрасте! — сказала Наташка и взялась за кран.
И надо же, чтобы кран, как на грех, вдруг фыркнул, затрясся мелкой дрожью, а в трубе что-то противно заныло. Тарелка выскользнула у Кати из рук, ударилась о цементный пол и разлетелась.
— Чтоб тебя разорвало! — сказала Катя. — Вечно от тебя неприятности.
— Уже и на кухню выйти нельзя?
— А тарелку ты мне купишь?
— Я не виновата, что кран ненормальный.
— Ты очень нормальная. Все шляешься?
Назревал скандал, но мать вошла как ни в чем не бывало, сияя улыбочкой.
— Видишь, Катя, явилась моя доченька!
— Где же она пропадала? — ехидно спросила Катя.
— У подруги. Я сама разрешила, а потом забыла, потому что голова болела. Вчера так душно было.
— Видишь, что она устроила? — сказала Катя. — Кран повернуть не умеет. Загремело — я и уронила.
— Она сейчас все соберет. Правда, доченька? Все, до осколочка. А я тебе новую отдам — ту, что от сервиза.
— Уж от сервиза! Скажи, что приблудная.
— Ну и приблудная. Какая разница? Все равно красивая. Она тебе нравилась, я видела. Кать, ты не дашь пару котлеток? Наташа совсем голодная.
— Возьми в синей мисочке.
— А я кухню вымою, — сказала мать, — сейчас твоя очередь, а я вымою за тебя.
— Ладно, — сказала Катя, — ты бы за себя убирала, а уж я свою уборку как-нибудь сделаю.
Она вздохнула и пошла в комнату — тарелку ей все-таки было жалко.
— Где же ты была? — спросила мать, поставив разогревать котлеты.
— На даче.
— У кого?
— Очень смешно получилось. Я сидела на лавочке на Миусах, и вдруг подходит дяденька и говорит: «Девушка, у меня дочка на даче болеет, а я не могу поехать, у меня совещание. Может, поедете к ней поиграть?» У него машина, шофер меня отвез.
— И он платье подарил?
— Ага. Вот, говорит, может, понравится. А на даче у него клумбы, фонтаны. А в одной комнате стена золотом заткана. Он генерал, наверное.
— Позвонить ты могла?
— Я хотела вечером приехать, но девчонка прилипла — не оторвешь.
— Надо было позвонить. Знаешь, как я волновалась!
— А вот и наши дамы! — закричал Мишка, когда они вошли. — Коля, встать надо перед женщинами.
— У меня стул не вылазит.
— Нет, не уважаешь ты женщин. А зря.
Наверное, они еще выпили, пока мать с Наташкой были на кухне, — водки осталось на самом донышке, а Мишка еле на ногах стоял, и у Николая глаза осоловели.
— Тихо! — крикнул Мишка, хотя никто его не перебивал. — Я речь буду говорить. Дорогой наш цветочек, Наташка-ромашка! Вот и оборвали у тебя первый лепесток!
— Ты чего? — спросила мать. — Какой еще лепесток?
— Тихо! — сказал Николай и ударил по столу кулаком. — Пускай все говорит. Вам, мамаша, полезно послушать.
— Я знаю, про что говорю, — продолжал Мишка. — Вот и оборвали. Сколько их у тебя? Не знаю. И ты не знаешь. И никто. Ты думаешь, что их много, а потом раз-два, и ничего не осталось, прошла жизнь. А я хочу выпить за женщину с большой буквы, за жен-щи-ну! Ну что ж, мне такая не встретилась. А может, я ее сам не заметил. А теперь уже поздно. Встань, Николай. За женщину, которая бережет свои лепестки!
— Ты бы налил женщинам, — сказала мать, — а то лакаете, козлы, одни. Только слова говорить умеете.
— Виноват, Мань. Чокнемся! И ты, Наташка, давай. За вас! Большого вам женского счастья.
Выпили. Мишка о чем-то задумался. Николай таращил глаза на Наташку.
— А знаешь, — сказала Наташка матери, — на даче цветов — завались. Я сегодня нарвала букет и забыла.
— Ладно, хорошо, что хоть сама приехала.
— А? — спросил Мишка.
— Букет она забыла, — сказал Николай.
— Ты чего? — спросила мать. — Грустный какой-то, женщину с лепестками тебе подавай. А мы не годимся?
— Старый я уже, — сказал Мишка.
— Лепестков мало сорвал? — спросила Наташка.
— Может, и много, да не те.
— Вы что? — спросила мать. — Психи, что ли? Все про какие-то цветочки-лепесточки.
— Помолчи, Мань, — попросил Мишка, — не понимаешь.
— А вам бы знать не мешало, — строго сказал Николай. — Ваша ведь дочь!
— Ну и что? Что моя?
— А то: что если вы настоящая мать, то следить нужно. Не жалко вам ее, да? Какая же вы мать после этого?
— А ты меня не учи. Молодой еще.
— Все, — сказала Наташка, — теперь я скажу.
— Подожди, — Мишка потянулся к ней со стаканом, — я тебе отолью. Чокнемся!
— Я коротко скажу. Пошли отсюда оба!
— Наташ, гости ведь! Разве так делают?
— А я говорю — пошли отсюда! — Наташка подскочила к кровати, сгребла костюм и выкинула его в коридор.
— Она права, Коля, — сказал Мишка, — только поздно она спохватилась. Почему раньше меня не выгнала?
...Вечером, когда Наташка уже легла, мать присела к ней на край раскладушки.
— Знаешь, — сказала она, — утром участковый приходил.
— Чего ему?
— Спрашивал, почему не работаю. Про тебя спрашивал.
— А ты?
— Сказала, что к бабушке тебя отправила. Он поверил. А мне говорит — или оформляйся на работу, или выселим. А кем мне идти работать? Ты попроси своего генерала — пусть пенсию дадут или справку какую. Работает, мол, и не лезьте.
