Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— Выходит так, что или Венгрия — или война… Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?
Иби перевела ответ:
— Он вне игры.
— Outsider, — подтвердил Пал и произнес еще один монолог по-венгерски.
— Уедет он отсюда, — сказала Иби. — Когда кончится карантин секретности после армии. Что, по рождению, он как-никак американский гражданин и, в отличие от отца, здоров как бык. Что Будапешт для него слишком sophisticated[161]. Этот барочный социализм ему осточертел. Лучше небоскребы и вульгарный гиперреализм. Пусть бьют кастетом — не подушкой. Что все равно его удел как писателя — подпольные журнальчики, и двадцать долларов за рассказ, но там хоть будет интересно в смысле опыта. Кроме мазохистов, там и садисты есть. Живые люди. И вообще его позиция: «The worse, the better»[162].
— А Кика поедет?
Пал пожал плечами.
— Спроси у нее.
Не дожидаясь вопроса, немая Кика заговорила по-английски, и довольно словоохотливо. Что лично она ребенка хочет. А где — индифферентно ей. Не хочет в Будапеште? К черту Будапешт. Согласен в Бронксе? Пусть Бронкс. Плевать. Она уверена, что свалки в Штатах будут интересней.
Пал вышел проводить их на галерею.
Они пожали друг другу руки, а Иби он, как принято между друзьями в Будапеште, расцеловал в обе щеки.
Дом был построен вокруг двора-колодца и сверху накрыт стеклянным сводом, который был разбит местами и зиял бессонной пештской ночью. Они вызвали лифт. Не доехав до них, кабина застряла. Они спустились по лестнице и мимо мусорных баков вышли на улицу. Железные шторы магазинчиков были опущены и замкнуты. Тускло мерцали камни мостовой.
Из машины она открыла ему дверцу. Прежде чем сесть, Александр положил на заднее сиденье портрет работы Кики, который, при полном безразличии автора, подарил ему андеграундный писатель.
На портрете, кстати, был не он.
Петефи.
Она включила зажигание:
— Куда, мой повелитель?
— А все равно.
— Поедешь со мной в ад?
— Avec plaisir[163]. Он будет на двоих?
— Не считая комодоров.
— А кто это?
— Церберы. — Она засмеялась. — Ты ведь в отель не должен возвращаться?
— Не должен никому и ничего. Свободный человек. По крайней мере, до крика петуха.
— Петух не закричит.
Он засмеялся.
Они выехали на проспект. Фонари, высоко выгибая люминесцентные лампы, освещали потоки машин по обе стороны от осевой. Вертикали рекламы, витрины, оживление.
Пятница вечер.
Ее ноги лежали под рулем разъединенно, голые до бедер. Он положил ей руку на колено. Нога дернулась и тормознула. Их тряхнуло. Она засмеялась.
«Фольксваген» перед ними был с австрийским номером.
Он снял руку.
— Положи обратно.
— Боюсь за твой «Трабант».
— А ты бойся.
Он положил обратно.
— Трогай.
Она смотрела прямо перед собой. Смена педалей и скорости то расслабляла, то напрягала мускулы бедра. Он ласкал ее кончиками пальцев чтобы не перевозбуждаться. С внутренней стороны кожа была нежной и теплой. Он закрыл глаза, следуя за повышением температуры, и на руку дохнуло испариной жара.
Бедра под юбкой раскрылись навстречу. Он втиснулся ладонью, сжимая источник жара и разводя пальцы, чтобы ощутить вширь. Он слышал скрежет своих ногтей об искусственную кожу сиденья под ее тяжестью.
— Прикури мне, пожалуйста.
Он открыл глаза, извлек руку, прикурил две; одну поднес ей и почувствовал, как ее губы сжались вокруг фильтра. Затормозив у перекрестка все за тем же «фольксвагеном», она приподнялась с сигаретой во рту, задрала юбку и всунула большие пальцы под резинку белых трусов. Одним движением спустила их до бедер. Нагота сверкнула, как при фотовспышке. Голым задом шлепнулась обратно, вынула сигарету и выдула дым, который натолкнулся на лобовое стекло. Включился зеленый, и она поехала — со спущенными трусами. Свет приборной доски озарял растянутый коленями вырез перепонки, вогнутый с обеих зазубренных сторон — такой барочный.
Она стряхнула пепел на пол.
— Трогай! — Голос ее сел. — Как тогда, за танком…
Вместо этого он протянул руку к ее трусам. Провел по этой вогнутой кривой. Перепонка была двойной — как бы кармашек. Он ввел туда три пальца и потрогал их снаружи подушечкой большого. Сквозь тонкую ткань. Затягивался сигаретным дымом и трогал с обеих сторон оставленный влажный оттиск.
— Французские, — сообщила она насмешливо, и он ответил:
— Осязаю этот факт… Джойс, который «Улисс», был, говорят, фетишистом дамских трусов. Носил с собою кукольные и постоянно прогуливал их на пальцах по столикам парижских кафе.
— Подарить тебе эти? Будешь их прогуливать в Москве.
— По столикам Центрального Дома литераторов?
— Например.
— Вообще-то я не очень фетишист.
— Но очень, по-моему, садист.
Философично он произнес:
— Что есть садизм?
— Он еще спрашивает!..
Александр упрямо содержал в пальцах след поцелуя малых губ, разделенный пока лишь тканью.
С площади Кальвина она свернула на проспект Толбухина — советского маршала, который в феврале 1945 взял Будпешт большой кровью. Прожектора на горе Геллерт слева за рекой освещали мемориал Освобождения — женскую фигурку с пальмовой ветвью.
Иби въехала на мост Свободы.
Перед башнями первого устоя сбавила скорость.
— Эти птицы — видишь?
Ажурные башни, к которым восходили стальные синусоиды каркаса, завершались шарами, на которых, черные крылья разняв, сидели орлы. Готовые взлететь, орлы эти смотрели вдаль по Дунаю — каждый в свою сторону.
— Самоубийцы залезают к ним под самые крылья. Чтобы броситься в Дунай.
— Изысканно, — оценил Александр. — И мост имперский.
— Он и назывался Франца-Иосифа. Но мне больше нравится, который справа от тебя. Цепной. Со львами…
Он посмотрел.
— А мне что на моей окраине, — сказал он. — Железнодорожный. Знаешь? По которому уголь возят.
Въехав в Буду, она повернула по набережной направо.
У одного перекрестка рядом оказалась пара на мотоцикле. Пола неопределимого: оба в шлемах, оба в коже, оба в сапогах и скованные одной никелированной цепью, замок от которой железной мошонкой свисал у того, кто — он? она? оно? — стоял над седлом.
Вспыхнул зеленый свет.
Мотоцикл взревел — и узников любви как ветром сдуло. Он сжал до боли в кулаке ее трусы:
— О Господи! Завтра меня здесь не будет…
— Ты будешь.
— Где?
Она сняла правящую руку; сквозь черный шелк блузки она с гримасой боли сдавила левый свой сосок.
— Ici.
Церберы с лаем бросились к ограде, но тут же смолкли и завиляли хвостами.
То, что Иби назвала адом, оказалось на этот раз не голубиным чердаком, не крысиным подвалом, а местом, во всех смыслах, высокопоставленным. Дом, окруженный могучими цветущими каштанами, стоял на краю обрыва. Один из старинных особняков холма Рожадомб — по-русски, Роз. Ключи, сказала Иби, вынимая их из сумки, оставила лучшая подруга, насильно увезенная родителями на озеро Балатон.
На весь уик-энд.
Они вошли.
Иби включила свет и заперла изнутри входную дверь. Поблескивала белым лаком лестница с гранеными балясинами. Обитатель квартир с самой низкой в мире квартплатой, в таких частных хоромах Александр еще не бывал. Зеркальные двери в глубине отразили его растерянность, и сразу же он принял непринужденный вид. Свою сумку Иби бросила на оттоманку, а подаренного Петефи работы Кики он поставил (где и забыл, прости) под ветвистой головой убитого короля-оленя. За зеркалом дверей свет настольных ламп озарил уютные диваны с мягкими подушками. Обеззвучившись ковром, шаги Иби снова зазвучали на лакированном паркете. Деревянные панели слева она раздвинула, включила за ними свет — там, за панелями, была библиотека. Кожаные кресла. Стены книг. Завиток огромного стола, отделанного бронзой, был заставлен стопками книг, папок, рукописей. За ним был застекленный шкаф, в котором, сказала Иби, хозяин держит собственные книги.
— Кто он, кстати?
— Циник. Не книги интересны, а то, что спрятано за ними… — Иби обошла стол, приподнялась на цыпочки, нашарила на шкафу ключ, открыла и распахнула со скрипом дверцы.
— Иди! Всунь руку!..
Ряд фолиантов выглядел скучно. Глядя на усмешку Иби, Александр просунул над ними руку и нашарил глянцевые обложки каких-то журналов.
— Порно?
Она кивнула.
— С Запада привозит контрабандой. С международных конгрессов. Инструктивно, между прочим. Bondage… Знаешь, когда связывают? А особенно садизм в резине. Наш с подругой любимый жанр. Сейчас я найду свой противогаз, а ты пока изучи…
