Арсений Несмелов - Литературное наследие

    Вы знаете — это бывает, —
    Проснешься внезапно, и вдруг
    Оно на тебя наплывает,
    Как медленный потный испуг.

    Не знаю, что это, откуда,
    Но мнится в мгновения те:
    Огромное темное чудо
    Крылами шуршит в темноте!

    Конечно, нервозность, припадок,
    Усталости, мнительный вздор,
    Но как упоительно сладок
    Тоску отпускающий вздох.

    Так, значит, минуты не вышли
    Идти на поклон к палачу…
    И руку положишь: “стучишь ли?”
    И сердце ответит: “стучу!”

    Опять чертил в уме скелет сонета
    (Не пел — о, нет! — скорее рисовал),
    Бросая рифм тяжелые монеты
    На пятистопных строчек перевал.

    И темный вяз в твое окно кивал,
    И говорил и ветром пел: “Во сне ты,
    Как Дант и Тасс, как строгие поэты,
    Пронесшие над миром свой кимвал”.

    И счастлив ты, что мир тебя не знал,
    Что всё твое (и яростные пятна,
    И голубая сердца белизна)
    Там, в стороне, отложено опрятно.

    Ты жизнь прошел сомнамбулой. Из сна
    Ведомый в сон своей мечтою статной.

    I

    Должно быть, библейский Давид
    Играет на облачной арфе, —
    У моря мечтательный вид,
    А солнце в коричневом шарфе.

    Зюд-вест, укачавший апрель,
    Целует лиловую почку,
    И стебель, царапая прель,
    Сверлит осторожную точку.

    В бегущих ветвях, на юру,
    Бумажно белеет береста,
    И я никогда не умру,
    И это, как молодость — просто!

    Уж и это ль не мученье,
    Пятаки зажав в руке,
    От тюрьмы до управленья
    Тарахтеть в грузовике!

    Натрясешься на подножках,
    Обобьешься об углы,
    А ведь крошечные ножки
    Так игрушечно малы.

    Но еще трудней и горше
    Деловито хмурить бровь,
    Если щеки билетерши
    И без краски красит кровь.

    Если взоры как озеры,
    Если нежный ласков рот,
    Если так томит нескорый
    Этих дней круговорот.

    Если платье вечно в дырах,
    Если, нагло и таясь,
    Молодые пассажиры
    Не спускают с Веры глаз.

    Эти взгляды, точно руки,
    Вмиг обшаривают всю…
    Знает Вера эти штуки
    И не спустит “карасю”.

    Некий старец для прогулок
    Полюбил трясучий “Форд”,
    Только старцу не поддуло,
    Отскочил, паршивый черт!

    Он сюсюкал: “Одуванчик!
    Умоляю об одном:
    Разрешите в ресторанчик
    Прокатить на легковом!”

    И отменно отхлестали
    Злые лапки старика,
    И шоферы гоготали,
    Ухватившись за бока.

    Но… не все же в мире плохи,
    И не так уж скверен мир:
    Не напрасно тратит вздохи
    “Симпатичный пассажир”.

    Он студент, и вечно с книжкой,
    Двадцати, не больше, лет:
    Замечательный мальчишка,
    Исключительный “предмет”!

    Летний ветер, вей и вейся…
    Задуши летящей тьмой!..
    Старый “Форд” в последнем рейсе,
    Громыхая, мчит домой.

    Город душный, город темный
    Весь закутан в синий тюль,
    И шофер, в тебя влюбленный,
    От тоски теряет руль.

    Жизнь шофера страстью смята,
    Муке будет ли конец?..
    Для тебя ушел с “Фиата”
    Этот рыжий молодец.

    Но Веренку что за хворость?
    Пусть дрожит еще сильней!..
    Для него ль на третью скорость
    Бросить скачку юных дней.

    Завтра снова на подножке,
    С черной сумкой у бедра,
    Будешь маленькие ножки
    Мучить с самого утра.

    Затрясется “Форд”, качая
    На скамьях угрюмых нас,
    И хитришь, не замечая
    Молодых влюбленных глаз.

    И, пожалуй, не без злыни,
    Да и зависть чую тут,
    Билетерши герцогиней
    Эту девушку зовут.

    Со складкой напряжения на лбу
    — “Шоффер, обратно!” —
    Повернуть машину,
    Разрезав завывающий табун
    Автомобилей,
    Напиравший в спину.

    И гнать,
    Как пятистопную строку
    Слепого хореического метра,
    Чтоб вновь увидеть —
    Розы на боку
    У шляпы из коричневого фетра.
    И выскочить
    И обогнать,
    В лицо
    Взглянув,
    Сердцебиением измаян,
    И крепко сжать железное кольцо,
    К которому уже прикован
    Тайно.
    Поклон,
    Улыбка
    И лаун-теннис слов,
    Но точно так же,
    Лодку опрокинув, —
    Глаза в глаза
    И выронив весло, —
    Встречал зеленоглазую Ундину

    Рыбак на Рейне, и терял ее,
    И зыбь опять,
    Клубясь,
    Крутила пятна,
    Как вымыслы в мечтательных фабльо
    Средневековья…
    И:
    — Шоффер, обратно!

    Из-за стекла, из водопада шелка,
    Перчаток, лент и кружевных десу, —
    Она блестит прилизанною челкой
    И электричеством на восковом носу.

    Безгрудая, она — изгибом бедр
    Синкоп джесс-банда выдразнив
                        зигзаг, —
    Прищуривает ясные, как ордер,
    Искусно подведенные глаза.

    Толпа мужчин, глаза и рты листая,
    За мглой стекла не согнана никем,
    И в каждом вопль: “О, если бы такая
    Моя любовница, как этот манекен!”

    Еще минута, может быть, секунда,
    Чтоб рявкнула еще одна деталь, —
    И искра эротического бунта
    Молниеносно будет поднята.

    Витрина брызнет искрами осколков,
    Завертится подобно колесу,
    И этот воск, который синь и шелков,
    Над городом, как бога, понесут.

    Случится это завтра или нынче:
    Ведь, хохоча, срывает век-смутьян
    Улыбки с женщин Леонардо Винчи
    И прелесть с доморощенных Татьян.

    От тайн улыбок (выбора загадка?),
    От грусти тайной (выбери меня?)
    Останется, как бронзовый задаток,
    Лишь то, что невозможно разменять.

    И даже взор, что неустанно зябок,
    Бронею воли стойкой замолчит,
    Лишь нечто, невесомое, как запах
    Влекущий, пол ее определит.

    Зане от каждой куклы из Парижа,
    Где женщину обнюхивает век, —
    Пульверизатором одеколонным
                        брызжет —
    Два идеала, женственницы — две!

    И на плечах грядущих революций
    Ворвется в мир иная красота,
    И новые художники найдутся
    Из признаков типичное соткать.

    И манекен, склонив головку набок,
    Презрительно на Джиоконд глядит,
    Как девочка на чопорных прабабок,
    На выцветающий даггеротип!..