Евгений Шкловский - Точка Омега
На курсах ему помогли снять неплохую однушку неподалеку от работы, посоветовали приличный фитнес-клуб с бассейном, в общем, жизнь налаживалась и обещала всяческие радости. С муравкой, однако, было напряжно – даже не в плане доставания, с этим проблем не было, а из-за сомнительного качества. Дважды он траванулся так, что чудом избежал больницы, и с тех пор осторожничал, пытался раздобывать из проверенных источников.
Что касается буржуазности, то в Москве ее было предостаточно, не меньше, а может, даже и больше, чем в родном, скромном Дареме. Вот только была она какая-то другая, более дикая, что ли, неопрятная, попахивающая блатняком. Она не только не пряталась за добропорядочностью, а напротив, выставляла себя в самом неприглядном, разнузданном виде и тем самым себя отрицала. Чего под ней не чувствовалось, так это почвы, традиции, истории. Эпатировать ее и тем более бороться с ней было бесполезно, поскольку не с чем было бороться: она была как призрак. Но что самое неприятное, в самом себе Бобби ее здесь чувствовал намного острей, чем в родных пенатах, хотя и пытался ее изживать.
Ночные тусовки в клубах, тяжелые серые утра, смена партнерш – все это изматывало и не приносило того удовлетворения, которое бы оправдывало труды. Все было как-то бесформенно, бестолково, хаотично, мутно, как в голове после муравки и русской водки. Курсы через полгода пришлось оставить, поскольку он часто опаздывал и бывал не в форме, а там этого не одобряли, там буржуазно дорожили репутацией.
Впрочем, он быстро набрал частных уроков, на жизнь хватало, ученицы (в основном) становились подружками, приходили, оставались, уходили, устраивали скандалы, возвращались, снова уходили… Дважды он переселялся к ним, оставляя арендованную квартирку за собой, и всякий раз ретировался обратно, в свою берлогу, к которой уже привык и где чувствовал себя дома, не забывая, разумеется, что это всего лишь временное пристанище. И хорошо, что временное, поскольку именно собственное жилье, комфорт, надежность и стабильность – соблазн, искус, неизбежно влекущие за собой буржуазные заморочки.
Впрочем, в Москве, ведя довольно богемную жизнь, он периодически забывал о своем протесте. Здесь было что-то другое, он даже не смог бы дать этому определение. Просто некоторая длительность, прохождение дней, протекание будней, ватность бытия. Лишь муравка, употребляемая, впрочем, весьма дозированно, малость расцвечивала существование, придавая всему забавность и некую сомнительность.
Все так и было, пока с Бобби не приключилось банальное – аппендицит, оказавшийся к тому же гнойным и едва не перешедший в нечто более серьезное, поскольку он поначалу отнесся к этому довольно легкомысленно. В результате больничная койка, и то – благодаря очередной подружке, которая, проявив смекалку, вызвала стенающему и корчащемуся от боли приятелю «скорую». И вот теперь он лежал в шестиместной тесноватой палате, брезгливо вдыхал пропахший лекарствами воздух и ощущал себя каким-то особенно посторонним.
Тем более Бобби было приятно внимание, которое ему оказывали два доктора, два великолепных брата-атлета, похожие скорее на античных героев, нежели на врачей, пусть даже и облаченные в белые халаты на голое тело и такие же белые шапочки, которые, кстати, хотя и шли им, подчеркивая мужественную смуглость кожи, все равно казались на них чем-то чужеродным.
– Ну что, старина, малость облегчили тебя, – с добродушной усмешкой говорил Степан, старший, присаживаясь на хлипкий стул возле койки, который тяжко поскрипывал и грозил развалиться под весом мощного тела. – Вот уж не думал, что у британцев случается такая скучная плебейская болезнь.
Бобби напрягался, лихорадочно соображая, правильно ли он понял фразу, но на всякий случай улыбался, поскольку и соседи по палате, народ разновозрастной, тоже ухмылялся. Доктор явно шутил, и хорошо бы еще уяснить, не слишком ли обидна шутка, раз упомянуто его гражданство. К тому же повод для иронии у оперировавшего его хирурга был: на операционном столе Бобби вел себя не очень мужественно, испускал довольно громкие стоны, не совсем даже соответствующие реальным болевым ощущениям, а как бы предвосхищая их.
– Не волнуйся, парень, – словно видя его насквозь, успокаивал Степан, – все хорошо. Не нужен тебе был этот рудимент. Через денек-другой выпишем тебя и будешь как огурец. – Он увесисто хлопал его по плечу. – Давай, не унывай, все позади.
Это ободряющее похлопывание умиротворяло Бобби больше, чем слова, смысл которых по отдельности вроде был ясен, а вот вся фраза вызывала сомнения.
Вечером к британскому гражданину заглянул младший Василий. Он был похож на брата, и все-таки лицо немного другое, более отчетливое, что ли, более волевое. И говорил он мало, хотя держался столь же приветливо и располагал к себе не меньше, а может, даже больше, чем старший.
– Ну что, Бобби, сразу домой, к родным туманам или еще пожируешь среди наших осин? – И не дожидаясь ответа, понизив голос до еле слышного шепота добавил: – Ты с муравкой-то поаккуратней, а то ведь и неприятностей нажить можешь. Здесь не Голландия и не Латинская Америка.
Как они узнали про его слабость, Бобби мог только догадываться. Не по запаху же, тот наверняка перебивался табаком, которым пропахла его одежда. Забота была приятна, как если бы Диоскуры были и его братьями, пусть даже и не родными. В России у него не раз бывало такое странное чувство, что люди здесь вроде как родственники и давно тебя знают, даже если только-только познакомились. Что-то иррациональное, не имеющее отношения к обычным буржуазным условностям. Ему это нравилось, хотя привыкнуть было не просто, иногда даже казалось чем-то вроде обидной снисходительности: дескать, иностранец и есть иностранец, что с него взять?
Что касается Диоскуров, то формальности в их отношении Бобби действительно не чувствовал, а когда неожиданно для самого себя поделился этим ощущением со Степаном, тот улыбнулся:
– К врачебной этике, старина, это не относится. Врач должен быть прежде всего внимательным и ответственным, а прочее уж как получится. Формальность тут лишь вредит, так как это требует дополнительного напряжения, а кому оно нужно? Люди не понимают, что для здоровья, причем не только душевного, важна именно приязненность, расположенность к другим. Если я отношусь к тебе хорошо, то мне и самому хорошо. Держать за пазухой камень значит почти наверняка нажить камень в почках. Это, так сказать, метафора. Вот у нас батя, крутой мужик, – он чуть понизил голос, – в органах работал долгое время, железный Феликс, а скукожился в один момент, едва только перестройка началась. При каждом звонке дергался и хватался за пушку: «Это за мной, живым не дамся!» Ну и чего? Три инфаркта подряд, язва желудка и еще куча всего, о чем даже не подозревалось… Так что насмотрелись. Теперь вот подлечиваем его.
Бобби слушал и улыбался, догадываясь, что далеко не все понимает из сказанного. И тем не менее было приятно, что к нему так относятся, даже чем-то личным делятся. Чуть приподнявшись на подушке, он любовался красивым смуглым лицом доктора и думал, что все-таки эти русские странные: зачем рассказывать совершенно чужому человеку про своего отца, сотрудника, если он правильно разобрал, секретных служб, про его болезни и прочее? И при этом вроде как искренне, даже с каким-то особым чувством, словно такая доверительность входит в его обязанности или как-то может содействовать скорейшему выздоровлению пациента. Правда, Степан не со всеми больными так откровенничал, а почему-то именно с ним, с Бобби, явно его выделяя.
Заживало у Бобби довольно быстро, он разгуливал по коридору, перемигивался со смазливыми медсестрами, накинув куртку, выходил на улицу покурить, играл на планшете в angry birds, читал детектив на английском и уже совсем был готов к выписке. Разок ему даже удалось устроить себе праздник – попользоваться муравкой, которую принесла вместе с потрепанным детективом и сигаретами подружка, так что полдня потом он с блаженной улыбкой валялся на кровати и слушал в наушники любимых реперов. Все-таки жизнь клевая штука, даже и в России, к счастью, не совсем еще обуржуазившейся. Было в ней что-то неразгаданное, озадачивавшее, хотя в остальном ничего особенного, страна как страна, ну разве малость дикая, хотя его лично это вполне устраивало.
В ту же ночь, в объятиях морфея (не обошлось и без муравки), Бобби пригрезилось нечто совсем фантастическое. Он расслабленно бродил по золотому горячему песку где-то в теплых южных краях, любовался бирюзой моря с играющими на волнах солнечными бликами, водил хороводы с юными полуобнаженными девами, бегал наперегонки, стрелял из лука и метал копье, соревнуясь в меткости с другими стройными, атлетически сложенными юношами, среди которых выделялись великолепные Диоскуры, наслаждался чарующей музыкой, извлекаемой из каких-то неведомых инструментов, и так все было восхитительно – легко, безмятежно, любовно, будто все они были близкими родственниками, братьями и сестрами. Сильно, радостно билось сердце в предчувствии еще чего-то, светлого и незабываемого, голова кружилась от переполнявшего душу счастья, хотелось обнимать и целовать всех и каждого…
