Юрий Герт - Лабиринт
Вот так, дружище, подумал я. Кто-то сядет за наш столик. А мы не сядем. А кто-то сядет. И ничего не будет знать о том, что это наш столик. Наш. Но ты в этом не виноват, белый медведь, ты ни в чем не виноват... Прощай.
* * *
Я еще не знал, что меня исключили из института. Я только подумал о чем-то таком, когда перешагнул порог нашей комнаты. Подумал, заметив, как стихли голоса ребят и как взгляды, рванувшись мне навстречу, тут же отпрянули, разбежались.
Полковник и Дима Рогачев застилали мою койку. Они делали это так, словно для них самым обычным было каждый вечер в половине десятого заниматься моей койкой. Только Полковник, пожалуй, взбивая подушку, посылал в нее удары чуть сильнее, чем этого требовала обыкновенная наволочка, набитая соломой.
Сергеи крутился около стола.
— Куда ты запропал?— спросил он, как спрашивают, чтобы заполнить неловкую паузу.
Один Ваня Дужкин смотрел на меня в упор, с холодным, немигающим любопытством.
Что-то здесь произошло, перед самым моим приходом. Было смешно, что ребята пытаются от меня это скрыть, но я не хотел расстраивать их игру. Я только спросил, не нагрянула ли к нам профкомовская комиссия проверять соревнование по жилбыту?..
Но мне никто не ответил, попросту не успел.
С грохотом и стекольным звоном распахнулась дверь и, едва не касаясь головой притолоки, словно в раме, на пороге возник Якимчук, наш завхоз, или, как именовал он себя в приказах, заместитель директора по хозяйственной части. На складках его хромовых сапог змеились молнии, голубые кавалерийские галифе топорщились, как два слишком низко посаженных крыла. Из щели между косяком и локтем Якимчука, словно из надежной бойницы, выглядывала наша комендант — маленькая бледная женщина с неестественно и зловеще начерненными бровями.
— Вот они, все тут!— крикнула она.— Закона им нету!
Сергей вспыхнул, ринулся что-то объяснять Якимчуку. Но тот, начальственно перебив его на полуслове, сделал шаг вперед:
— Кто здесь староста?
Полковник не спешил с ответом. И пока я пытался уловить связь между моей постелью и вторжением Якимчука, он с особенной бережностью возложил мою подушку на изголовье кровати, одернул и заострил уголки, прищурился, любуясь своей работой, и лишь после этого сказал:
— Ну, я.
— Есть указание,— значительно сказал Якимчук.
Полковник похлопал себя по карманам.
— Вот беда,— сказал он.— А что, ребята, закурить у кого не найдется?
— Есть указание выселить,— повысил голос Якимчук.— Вы что, не слышите, что вам говорят?
— Указание есть, а ума нет,— сказал Полковник, прикуривая: бычок у него все-таки отыскался, — Куда ж выселять, если ночь на дворе? Не к чему было и постель тревожить.
Полковник отвечал негромко, даже как-то вяло. Но я почувствовал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, если его не остановить.
— Ты кого... Ты кого же это защищаешь?..— почти испуганно проговорил Якимчук. Голос его тут же, однако, налился угрозой.— Все слышали?.. Прошу запомнить!..— Он огляделся вокруг. Меня он вообще как бы не замечал.
В коридоре, перед открытой дверью, уже собрались студенты из соседних комнат. Я подошел к Полковнику и положил руку на его крутое, отверделое плечо.
— Полковник,— сказал я тихо, — не дури. Было бы о чем говорить...
Полковник наклонил голову и, показалось мне, кивнул и улыбнулся. Нехорошо, странно улыбнулся. Все у него было красным: короткая шея, лоб, уши. Я подержал руку на его плече, под моими пальцами оно опало, расслабилось. Потом я подошел к своей койке и выдернул из-под нее чемодан. Куда я с ним денусь, когда выйду из общежития, я не подумал. Он тяжело свистнул, проехавшись по щербатой половице, и я подумал только, что шагать с ним, набитым рукописями последних лет, будет нелегко. Но выйти на улицу, где лужи, и тьма, и звезды, и пахнет водой и тающим снегом, и больше никогда не видеть Якимчука — какое близкое и достижимое счастье!
Но едва чемодан повис в моей руке, позади оглушительно громыхнуло. Я не сообразил, сразу, что произошло, лишь увидел, как с коротким воем ринулся из комнаты Якимчук и врезался в толпу не успевших расступиться студентов.
Полковник одним пружинистым скачком очутился у двери, захлопнул ее и щелкнул задвижкой.
На полу, перед тем местом, где только что стоял Якимчук, лежала раздробленная табуретка. Под потолком выписывала неровные круги лампочка. Полковник с размаху зацепил длинный шнур.
Мы еще не могли опомниться и смотрели то на Полковника, то на дверь, за которой бушевал Якимчук:
— Вы видели, видели?.. Все видели?.. Это он в меня метил!
Полковник медленно приходил в себя. Он подошел к сломанной табуретке, с угрюмой досадой потрогал ее ногой.
— Как бы не так,— усмехнулся он,— метил... Если бы метил — мокрого бы места не осталось...
— А жаль,— негромко отозвался Дима.— Таких гадов...— У него было такое лицо, словно он сам хотел сделать то, в чем его опередили.
Сергей выругался.
Я опустил чемодан, заметив, что все еще держу его в руке.
Полковник наклонился и, сидя на корточках, шарил под кроватью. Правый глаз он прикрывал сложенной в горстку ладонью: у него выскочил протез. Я хотел помочь, но вовремя вспомнил, что Полковник не любит, чтобы в подобных случаях ему помогали. Однако было что-то несовместимое между этой униженной позой и его яростным, еще не остывшим бунтом. Было что-то несовместимое между этим бунтом и рассудительной, крестьянской, привычной осторожностью этих ребят. Внезапно тугой комок подкатил и застрял у меня в горле, тугой и колючий, и я никак не мог протолкнуть его — ни вверх, ни вниз.
Потом это прошло.
Я потянулся и остановил лампочку, которая еще раскачивалась, лихорадя лежащие по стенам тени. Она была горячей, я обжег пальцы. В коридоре неистовствовал Якимчук в пронзительном дуэте с комендантом. Их голоса то удалялись, то приближались, и тогда можно было разобрать: «милиция», «одна шайка» и еще что-то про то, что нужно выломать дверь. Общежитие гудело от крика и топота.
— А Ванька-то,— сказал Сергей,— Ванька...
На Дужкина больно было смотреть. Каждый звук, доносившийся извне, мгновенно отражался на нем, заставлял то насторожиться, то вздрогнуть. Он не отводил глаз от двери, нижняя губа отвисла, обнажая редкие зубы.
— А что,— сказал он, заметив, что на него смотрят,— и выгонят... Или за такие дела по головке гладят? За такие дела в Магадане лес рубят!..— Дужкии с шумом втянул слюну.
— Ну-ну,— сказал Дима без улыбки и поправил очки,— ты только топор захватить не забудь.
— А я не хочу!— вскрикнул вдруг Дужкин, мгновенно свирепея.— Не хочу, и все! Я учиться хочу! Я институт кончить хочу! А если вы все такие...
— Какие?— кротко переспросил Полковник, и я ощутил в его голосе уже знакомую интонацию.
— Такие!— взвился Дужкии.
— А ты какой?— сказал Сергей и добавил, кивнув на дверь:— Ты кричи громче, авось там услышат.
— И буду кричать, буду!.. Не хочу, чтоб меня с вами путали!— Он повернулся ко мне:— Это ты тут всех настроил! А ну собирай свои шмутки и катись отсюда!— Уже не владея собой, Дужкин схватил мой чемодан и бухнул им в дверь.
Я кинулся между ними, иначе они неизбежно сцепились бы — Сергей и Дужкин. Мы с Димой еле растолкали их.
Дужкин, запаленно дыша, прижался спиной к печке.
— Ты вот что,— растягивая слова, заговорил Полковник,— ты о Бугрове не заботься... Ты уходи сам.
— И уйду!— крикнул Дужкин, хватаясь за дверную ручку.
— Ты не ори,— поморщился Полковник.— Ты сначала возьми, что у тебя тут есть, чтобы после не возвращаться.
Этого Дужкин не ожидал.
— Гоните, значит?— Он огляделся по сторонам, словно ища защиты.— Ну, ничего, скоро и вас всех погонят!— Он ехидно хихикнул.— Да еще как! Ничего...
Он вытащил в коридор свой фанерный сундучок с замочком и большой мешок, в котором хранил конспекты, начиная с первого курса.
— Это он со страху,— сказал Дима.
— Просто гад!— отозвался Сергей.— Гад вонючий, вот он кто!
Но всем было неловко — не за то, собственно, что произошло сейчас, а за самих себя, за то, что несколько лет мы жили с этим человеком одной жизнью, порой споря, порой зло подтрунивая, но помогая и делясь, чем могли.
Постепенно в коридоре затихло.
Стало слышно, как за окном часто и мелко капает с крыш.
Дима принес кипятку, и Полковник, вынув из тумбочки стакан, промыл свой глаз. Потом, отворотясь к стене, стал заправлять его под веко. Так, не оборачиваясь, о сказал:
— Что, разве чайку похлебать на дорожку?.. Ведь и правда, тебе, Клим, задерживаться здесь недосуг...
Я и сам знал об этом.
Мы пили чай, ребята подливали в мою кружку, придвигали поближе кулечек с конфетами. Они рассказали о том, что было дальше, когда я вышел из актового зала, как было объявлено о моем немедленном исключении. Я старался слушать внимательно, а в голову лезли совсем другие мысли, нечаянные, откуда-то вынырнувшие воспоминания. Мне вспомнилось, например, как я сидел за этим же столом , отогревался, пил чай, и Сергей азартно повествовал о походе в редакцию, за опровержением, и белозубо улыбался, и восторженно хлопал себя по ляжкам. С тех пор что-то в нем переменилось, его ровные белые зубы уже не бросались в глаза, он был хмур, задумчив и реже всех вставлял в разговор какое-нибудь слово. Что-то переменилось в нас всех, даже комната казалась мне иной, хотя в чем?.. Те же койки, тот же графин розоватого стекла, купленный на штрафы, та же черная тарелка репродуктора в простенке между окнами...
