Михаил Литов - Московский гость
— Что с тобой?
Григорий посмотрел ей прямо в глаза. Сомнения следовало отбросить, ее глаза были как два озерца, мимо которых они прошли в своем долгом пути. В его воображении эти два озера соединились в одно, и он сказал себе, что его сердце осталось «за озером, делящим мир туманной водой на стороны мира». Недурно источалась поэзия!
В домике, где протекали часы бдения сторожей, были металлическая кровать, печь, грубо сколоченный стол, придвинутая к нему лавка с подламывающимися ножками. Скудость интерьера свидетельствовала о несчастной судьбе сестры директора. Соня Лубкова сидела на корточках и разглядывала что-то на полу, может быть, в давнишней пыли чертила прутиком или пальчиком странные фигурки, какие-нибудь магические формулы. Григорий сказал себе: нельзя сомневаться в том, что рассказы и стихи она пишет скверные. И тогда ему нужно стало закричать на девушку, затопать ногами, истребовать у нее сейчас же обещание, лучше, сильнее — клятву! — что она никогда впредь не возьмется за перо. Он остановился над рисовальщицей. Она медленно и томно разогнулась, окна выходили на теневую сторону, и внутри домика сплотился полумрак, так что Григорий, возможно, не вполне отчетливо видел Соню Лубкову во всей ее сонной, расслабленной красе. Она молча посмотрела на него, пристально, испытующе и слегка прищурившись, и он прочитал в ее глазах витиеватую, дымчатую меланхолию ожидания. Григорий сказал, поспешно отшатываясь, ныряя в полумрак:
— Ничего, ничего… Чепуха, не обращай внимания…
Она пожала плечами, узенькими трогательными плечиками, в которые некуда было бы запрыгнуть ее сердечку, возропщи и забейся оно, в сравнении с которыми ее объемистый зад выглядел мощным камнем на шее утопленника. Снова склонившись над полом, она рисовала фигурки диковинных зверей. Небрежным рывком большой ноги стирала. У тебя есть свой мир, — сказал себе Григорий шепотом разума и совести, — ты нынче пишешь очень даже приличные стихи, и придерживайся ты, бога ради, своего мира, не лезь не в свое дело, не трогай эту несчастную девочку в ее заблуждениях и грезах. Он смотрел на прелестную спину согнувшейся Сони. Ему нравились ее рисунки, но еще больше нравились резкие стирающие движения ее ноги, хотелось вмешаться в это, двигаться в том же стремительном ритме, однако он не знал, как это сделать, как решиться, и всего лишь бессмысленно и безучастно смотрел, как возникают, бегут и исчезают диковинные звери, гибкие знаки ее фантазии. Бедная девочка. Она ждала, она не требовала, а ласково просила, а он ничего не мог и не хотел ей дать.
Григорий отвернулся. Ему казалось, будто его волосы стоят дыбом, порываясь к низкому закопченному потолку, или, может быть, какое-то свечение исходит от них, тянется вверх переливающимися лучами, как от лампадок в храме. Он отыскал в хламе на столе клочок бумаги и карандаш, сел на пороге — так, чтобы чудесный вид на солнечную полянку открывался ему, — и стал писать, строчить… возводить мерцание строк. Получалось не бог весть в каком ладу с поэзией, но трудился он не шутя, нервничал и часто оглядывался на Соню, опасаясь, что она помешает, каким-то образом сузит просторы его воображения. Девушка не откликалась на его взгляды, и поэт забыл о ней.
— Ты пишешь стихи?
Григорий испуганно вскинул глаза. Сразу сделавшись затравленным, он припал к земле, грудью накрывая сырые плоды своего творчества. Далеко ввысь простиралась Соня Лубкова; величественная и неземная, когда он так, снизу вверх, смотрел на нее, испуганный; она заглядывала через его плечо в слова, которые еще несколько минут назад он, парящий в облаках, на незримых парашютиках сбрасывал на клочок бумаги. Теперь он словно без чувств лежал на земле. Глаза выскакивали из орбит. Он растратил силы, израсходовал энергию, и все впустую. Вот оно! вот что значит зазеваться… тебя мгновенно уличают, над тобой готовы потешаться!
— Отойди! — крикнул Григорий детским голосом, напрасно заслоняя свою уже разоблаченную, разоренную тайну. — Потом, потом!
Соня Лубкова понимала величие творчества, даже чужого, она скромно удалилась, отошла в сторонку. Остановившись посреди поляны, она приоткрыла рот, выпустив наружу кончик розового языка, склонила голову набок и почтительно уставилась на Григория Чудова. Он в ответ обалдело таращился на нее, он рухнул на землю, не успев воспользоваться чудесным парашютиком. Чего ждать от этой девчонки? Всюду, где бы он ни пристроился с клочком бумаги на коленях и карандашом в руке, она настигнет его. Но он опомнился, стряхнул ожесточение. Просто уяснил вдруг, что идет к ней, к Соне, приближается виляющей, танцующей походкой, этакий флиртующий петух. Она странно смотрела на него затуманенным взором; наверное, как на откровение, как на свое открытие, как на драгоценную находку, которую никому не отдаст… Опомнился ли? Он обнял девушку, и они поспешили, побежали в полумрак домика.
13. Перелом
Что такое снилось Соне Лубковой или вспоминалось во сне, история, очевидно, отдельная, для Григория не представлявшая особого интереса, его любознательность не обострилась ни после первого тычка, разбудившего его, ни после того как ему пришлось вступить с девушкой в настоящую схватку. В лунном свете, заливавшем комнатенку, было видно, что она дерется с закрытыми глазами. Девушка спала. Первый удар пришелся на темечко, и совершен он был чем-то острым, видимо локтем. У Григория даже загудело в голове. Он проснулся с ответной злобой на эту непонятную, взвившуюся среди ночи ярость Сони и чуть было не ответил ей тем же, но, вовремя сообразив, что она действует во сне, только потеснил ее к стенке. Бывает. Некоторые люди спят беспокойно.
Едва он смежил веки, как удар хорошенькой теплой ноги потряс его плоть, а повторившись, добрался едва ли не до наличных нагромождений мужской силы. Не удовлетворенная и этим, Соня Лубкова горячей рукой обхватила шею своего друга, а затем, в неистовстве агрессии, выдернула из-под себя подушку, накинула ее на лицо Григория и придавила, пытаясь еще к тому же взобраться на эту подушку всей своей массой. Григорий решил, что это как-то уже слишком, даже невероятно, хотя и происходит с Соней, а соответственно и с ним. Главное же, ее не было возможности разбудить, она от острастки и толчка немного просыпалась, но ровно настолько, чтобы ее можно было отодвинуть и чтобы она чуточку успокоилась, заснула крепче прежнего, а мгновение спустя возобновила атаки.
Это настойчивое причинение вреда в конце концов вынудило Григория покинуть постель, он перебрался на лавку и положил голову на стол, надеясь в такой позе дотянуть до утра. Но не прошло и минуты, как Соня Лубкова задала ему новую трепку. Теперь объектом нападения стал загривок. Девушка стояла за спиной своей ночной жертвы, и выражения ее лица не предвещало ничего хорошего. Ситуация становилась нетерпимой, и пора было образумить неуправляемого лунатика. Между прочим, луна скрылась за облаками, во всяком случае, комнату больше не заливало ее сияние. Григорий включил свет, подошел к девушке, устрашающе работавшей руками, и сильно встряхнул ее. Она просыпалась долго, тяжело отдувалась и вздыхала, приходя в себя. Наконец ее взгляд стал осмысленным, и Григорий, усадив ее на кровать, изложил свои претензии. Соня Лубкова развеселилась.
— Раз уж это началось, — сказала она, — то ты никакими силами меня не утихомиришь. Ну, не будешь давать спать, так я все равно как-нибудь да задремлю, и снова тебе достанется. В таком состоянии мне надо непременно нападать на все живое, что находится со мной в одном помещении. Тебе не повезло. А диагноз ставь сам, если тебе охота этим заниматься. Только я тебе скажу, что это будет продолжаться до самого утра, что бы ты ни предпринимал. Разве что ты убьешь меня, но ты ведь не убьешь, или я не права?
— Я не знаю, что делать, — признал Григорий. — Знаю только, что хочу спать.
— Со мной трудно, моему будущему мужу не позавидуешь, — согласилась Соня, но в голосе ее, однако, не прозвучало и намека на жалость. — Для меня это дело механическое, я действую как машина, но у человека, который вынужден в такой ситуации бодрствовать рядом со мной и защищаться от меня, могут возникнуть определенного рода моральные вопросы. Если ты станешь наносить мне ответные удары, попросту бить меня, это, конечно, будет уже не моралью, а насилием и даже преступлением. Другое дело, что ты можешь, получив удар по одной щеке, тут же подставить другую, это принесет тебе моральное удовлетворение. Ты почувствуешь себя святым. Но для меня наилучшим выходом представляется, если ты уйдешь из сторожки туда, где я не сумею достать тебя, при таком исходе я обрету покой и отлично высплюсь. Если ты выберешь это, то поступишь как настоящий гуманист.
— А где же я буду спать? — спросил Григорий.
Соня Лубкова вздернула плечи и развела руки в стороны, показывая, что ответа у нее нет да и желания поискать его тоже.
