Михаил Литов - Московский гость
Григорий смотрел на девушку и думал о ней. Они так и стояли за спинами людей, занятых поэзией. Приятная внешность и гибкость ума привлекали к Соне Лубковой внимание, а ее словоохотливость служила сильным средством держать это внимание в постоянном напряжении. Мужчины не без труда отыскивали ее полудетское личико под копной нечесаных, медного оттенка волос, женщинам было достаточно бросить взгляд на сомнительной стройности ноги, бравшие свое только большими размерами. Она говорила много, пространно, без всякого стеснения перебивая других, но очень часто то, что она рассказывала, было какими-то дежурными баснями о ее похождениях или приключениях ее друзей, разные эпизоды, казусы, анекдоты. Соня Лубкова жила в убеждении, что выкладывает эти побасенки со вкусом, сочно, с неотразимым юмором, и явно ждала от слушателей похвалы и рукоплесканий, ее стремление снискать у публики успех выпирало наружу вольтовой дугой, которая вдруг обрушивалась на развесивших уши людей и засыпала их обильными брызгами. Все это было написано на ее смазливой мордашке, стало быть, думать о Соне Лубковой не составляло большого труда. Она из тех, кто в быту шутит, резвится и поет, а в творчестве вдруг надевает маску заскорузлой серьезности. Штабелями сложенные, умятые слова ее текстов наверняка бормочут о разных жутковатых вещах, о каких-то свадьбах в аду, о призраках и перевоплощенных душах, о человечках, которые неожиданно умирают и столь же неожиданно воскресают, а также «скверно потеют в сладострастии всевозможных пороков» (ее выражение) и радостным писком возвещают о своей ущербности. Григорий Чудов искал благовидного предлога, чтобы отделаться от нее, но девушка нетерпеливо притопнула ногой и воскликнула:
— Вы так и будете стоять столбом? Не поможете мне? А Макаронов так и будет лежать в лесу? И вы даже пальцем о палец не ударите ради него?
Против этого возразить было нечего, и Григорий пошел за девушкой к месту, где изнемог ее друг. Некрасивый, бесцветный Макаронов любил Соню безумно, до самозабвения, и в этом заключалась роковая драма его жизни. Девушка объяснила, что жизнь Макаронова проходит под знаком мелкого шулерства, он называет себя, само собой, деловым человеком, но он слишком мелок, чтобы стать процветающим, солидным и уважаемым предпринимателем. Он до некоторой степени сознает собственное ничтожество, которое, как и все в нем, лишено цвета, и, чтобы придать себе весу, все разговоры сводит к философскому оправданию своего жульничества. Поэтому Макаронова разумно держать на расстоянии и, главное, не давать ему повода завязать беседу.
Разъяснения продолжались и после того, как Григорий доставил охромевшего кавалера в расположенную на первом этаже лучшего в поселке дома квартиру директора Лубкова. Надо сказать, Макаронов принял помощь Григория довольно сдержанно, явно раздосадованный теми знаками внимания, которые оказывала этому новому лицу избранница его сердца. В директорской квартире его уложили на широкий диван, и Григория Соня заставила смачивать компрессы и поддерживать распухшую ногу, пока сама она перевязывала ее. Писательница действовала споро, а на ошибки Григория сокрушенно покачивала головой и называла его разными неприятными словечками. Григорий сносил молча. На каждую остроту, направленную против соперника, Макаронов взрывался буйным, истерическим, каким-то бабьим смехом. Вообще в нем было много бабьего по форме и по существу, и лишь по рассеянности Соня Лубкова могла не разглядеть этот особый, даже трогательный макароновский колорит, приняв его за отсутствие цвета. Он весь был мягкий, тягуче-томный, зыбкий и липкий, как крем, и матерям его женщин, отдававшим должное размышлениям о том, как их дочери забавляются с таким типом, наверняка должен был нравиться. Между тем Соня не умолкала ни на секунду.
— Он самый преданный мой поклонник, кстати, и моего таланта тоже, — повествовала она, врачуя ногу пострадавшего. — Он смешной, я играю им, он кочует у меня из рассказа — я часто пишу рассказы — в рассказ и в каждом случае ему отводится самая комическая роль. — «Он тоже смешной!», выкрикнул Макаронов и указал вяло согнутым пальцем на Григория. Словно в перевернутом кадре видна картинка, мало соответствующая действительности: пышная дама, умудренная житейским опытом, познавшая успех и разочарования, и прыщавый глуповатый мальчуган. Эти двое друг друга стоили. — Представьте себе, — Соня Лубкова повернула к Григорию смеющееся лицо, — Макаронов первый в нашем городе решился поднять восстание против новой власти! Да-да, против Волховитова и его клики. Я, со своей стороны, и словечка против них не скажу. Я скажу, что они скорее заслуживают дифирамба, чем филиппики. У вас другое мнение? Отбросьте его! Я далека от мысли, что во всякой власти заключен демонический элемент, но когда демоны пришли и взяли власть в нашем городе, я первая поняла, что ничего лучше и желать не приходится. Люди достойны именно этой власти! Я солидаризируюсь с такими власть предержащими! Как я мечтаю уподобиться Ломоносову и писать возвышенные оды, разумеется, в честь новых друзей народа. А увалень и недотепа Макаронов вздумал восставать, ну как же, он ведь у нас один из первых либералов! Но если вы решите, что его бунт вызван равнодушием новой власти к народным нуждишкам, ее нежеланием поправлять народную участь и укреплять права наших беловодских искателей свободы, вы совершите грубую ошибку, милейший Григорий. Он выступил из гонора. Как же так, — возопил он, нахмурившись в своей несусветной гордыне, — я беловодский светоч либерализма и демократии, а сейчас на дворе наша эра и не принимать нас, проводников прогресса, во внимание, оттирать нас на задворки истории, как-то там сбрасывать с корабля современности дело исключительно невозможное, но когда я с друзьями-либералами пришел к мэру, чтобы поговорить с ним по душам, дать ему пару дельных советов, он и слушать нас не захотел?! Непорядок! От лица будущего Макаронов говорит мэру: либо руки прочь от свободного города Беловодска, либо жди беспристрастного и безжалостного суда истории. Ах, поунять бы Макаронову чрезмерный пыл да кстати припомнить о вечно тяжелом и отнюдь не привольном житье на Руси, сидеть бы ему тихо да обстряпывать свои грязные делишки, раз уж пробил его звездный час, ан нет, полез на рожон, решил махнуть в Москву с жалобой верховной власти на нашу местную. Мол, засели в нашем кремле какие-то подозрительные типы с нечеловеческими и уж точно недемократическими наклонностями. Сел в поезд, едет, ест домашние пирожки, которые влезают в него в несметном количестве. Вдруг все смотрят на него с удивлением и ужасом. В чем причина вашего пристального ко мне внимания, господа хорошие? Макаронов словоохотлив, вальяжен, чуточку ироничен. «Да у вас рога, как у барана», отвечает самый смелый пассажир, все еще совестливо прикидывая, не померещилось ли ненароком. Наш друг только усмехнулся и даже бровью не повел, не то что рукой: вы шутите, какие же рога, у меня их быть не может. «Действительно, — говорит некая пассажирка, — их быть не должно, это слишком невероятно для человека, но у вас они есть». Макаронов твердо стоит на своем, не поддается на эти дьявольские козни и шутки. Добросовестная пассажирка подсовывает нашему приятелю зеркальце. Тут он едва и не потерял остатки своего и без того небогатого разума. Впрямь рога! Что делать? Кто виноват — это более или менее ясно, разумеется они, мракобесы, захватившие Беловодск. Но что делать демократу, когда у него вырастают рога на башке? На этот счет нет никаких указаний в учебниках по развитию и совершенствованию прогресса. Просто-таки мрачные тучи средневековья накрыли беднягу, так еще бы хоть с головой! Нет, свидетельские взоры все равно настигают, и вездесущие эти очевидцы не прочь усмехнуться. Макаронов закутывается в одеяло и так сидит до первой остановки. Бежит с поезда и лесами да полями пробирается домой, хоронясь от людей. И по мере приближения к дому рога уменьшались, пока вовсе не сошли на нет. Поучительная история, не правда ли? С демонами лучше поддерживать добрососедские отношения, а всякий бунт против них заведомо обречен на провал. Макаронов отменно усвоил это и с тех пор только жульничает по мелочи, а в отношении нашей власти безукоризненно лоялен.
— Неправда, — возразил Макаронов, — хоть сейчас скажу о них все как есть. Внутри города это не возбраняется. Им на нашу критику плевать. Нельзя только, как говорится, выносить сор из избы. С этим у них строго… пикнешь только еще мысленно что-нибудь масштабное на предмет челобития, — поверженный скорчил жалобную гримаску, и тут же решительным взмахом руки стер ее, показывая всю безнадежность сопротивления властям, — считай, что тебе обеспечены рога, а то и что похуже. Я в столицу больше не ходок. Мне рога не к лицу. Лучше деньгами сорить. Я теперь владелец кафе.
